[Lika_k]

Franz Blei (1871-1942)
Vor Horizonten
Vor Horisonten stehen, monotonen, weiten,
Nicht mehr zu sein und träumen, dass man war,
Nach Wolken shauen, die vorübergleiten,
Entsiegelt sein und allen offenbar.
Kein Leben mehr wie diese dumpfe Beben
Um Tat und Ding und Schrei und Müdigkeit,
Kein Nehmen mehr vor mir, von dir kein Geben,
Und ausgelöscht das Ein und das Zuzweit...
Wir haben keinen Ort und keine Stunde
Und nicht mehr Dauer als ein Traumgesicht,
Wir sagen Schmerz, und was ist unsre Wunde?
Wir sagen Lust, und was ist unser Licht?

Франц Блей
В распахнутый простор...
В распахнутый простор смотреть, мечтая
О прошлом, ничего не замечать,
Следить, как облаков летучих стая
Несется вдаль, - последнюю печать
Сорвать с души: нам нечем поделиться,
нет больше ни тебя, ни нас вдвоем,
Лишь слабый гул, что бесконечно длится
Вокруг вещей и дел, мы устаем
От суеты, нас приневолил странный
Безликий сон - ни места, ни примет,
Мы скажем: "Боль", но что такое раны?
Мы скажем: "Страсть", но что такое свет?
пер. Р. Дубровкина

(österreichisch)

P.S. от меня. Вагнерианские мотивы? - "Тристан" + "Парсифаль"?

@темы: б, wagner, b, 20, 19, deutsche-oesterreichisch

---

[Lika_k]

Derek Walcott (born 23 January 1930)
Dark August
So much rain, so much life like the swollen sky
of this black August. My sister, the sun,
broods in her yellow room and won't come out.

Everything goes to hell; the mountains fume
like a kettle, rivers overrun; still,
she will not rise and turn off the rain.

She is in her room, fondling old things,
my poems, turning her album. Even if thunder falls
like a crash of plates from the sky,

she does not come out.
Don't you know I love you but am hopeless
at fixing the rain ? But I am learning slowly

to love the dark days, the steaming hills,
the air with gossiping mosquitoes,
and to sip the medicine of bitterness,

so that when you emerge, my sister,
parting the beads of the rain,
with your forehead of flowers and eyes of forgiveness,

all with not be as it was, but it will be true
(you see they will not let me love
as I want), because, my sister, then

I would have learnt to love black days like bright ones,
The black rain, the white hills, when once
I loved only my happiness and you.

Дерек Уолкотт
Темный август
Столько дождя, столько жизни в набухшем небе
чёрного августа. Сестра моя, солнце,
заперлась в жёлтой светёлке и не хочет выходить.

Всё катится к чёрту; горы дымятся
словно чайник, реки выходят из берегов; и всё же
она не встаёт, чтобы выключить дождь.

Она в комнате: любовно перебирает старые вещи,
мои стихи, листает альбом. Даже раскаты грома,
словно бьющиеся в небе тарелки,

не заставляют её выйти.
Ты разве не знаешь: я люблю тебя, но бессилен
против дождя? Но я потихоньку учусь

любить тёмные дни, распаренные горы,
воздух, полный сплетничающих комаров,
и пить лекарство горечи,

так что когда ты явишься, сестра моя,
раздвинув занавеси дождя,
с цветами в волосах и глазами, полными прощения,

всё станет не так, как было, но окажется правдой
(видишь ли, мне не дадут любить
так, как хочу), ибо тогда, сестра моя,

я научусь любить чёрные дни подобно ярким,
чёрный дождь, белые горы, хотя когда-то
я любил лишь своё счастье и тебя.
Пер. с английского Т.Андреев

@темы: 20, w, 21, english-other, у (rus), walcott, derek

---

[Lika_k]

Stefan George
DANKSAGUNG
Die sommerwiese dürrt von arger flamme.
Auf einem uferpfad zertretnen klees
Sah ich mein haupt umwirrt von zähem schlamme
Im fluss trübrot von ferner donner grimm.
Nach irren nächten sind die morgen schlimm:
Die teuren gärten wurden dumpfe pferche
Mit bäumen voll unzeitig giftigen schneees
Und hoffnungslosen tones stieg die lerche.

Da trittst du durch das land mit leichten sohlen
Und es wird hell von farben die du maltest.
Du lehrst vom frohen zweig die früchte holen
Und jagst den schatten der im dunkel kreucht ..
Wer wüsste je-du und dein still geleucht-
Bänd ich zum danke dir nicht diese krone:
Dass du mir tage mehr als sonne strahltest
Und abende als jede sternenzone.

Stefan George
GIVING THANKS
The summer field is parched with evil fire,
And from a shoreland trail of trodden clover
I saw my head in waters thick with mire
That wrath of far-off thunder dimmed with red.
The mornings after frantic nights are dread:
The cherished gardens turned to stifling stall,
Untimely snow of bane the trees filmed over,
And upward rose the lark with hopeless call.

Then through the land on weightless soles you stray,
And bright it grows with colors you have laid,
You bid us pluck the fruits from joyous spray,
And rout the shadows lurking in the night ...
Did I not weave-you and your tranquil light-
This crown in thanks, who ever could have known
That more than sun, long days for me you rayed,
And evenings more than any starry zone.
English translation by Carol North Valhope and Ernst Morwitz

@темы: g, deutsche, 20, symbolism, george, stefan

---

[Poesia]

Георгос Сеферис
Елена
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
Ты, застенчивый соловей среди лиственных вздохов,
даришь певучую влагу лесов
телам и душам расставшихся и тех, кто уверен,
что уже не вернется.
Слепой голосок, осязаемый памятью,
словно шаги и касанья, я б не решился сказать поцелуи;
и беспомощный бунт разъяренной рабыни.
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
Что это — Платры? Кто видел этот остров?
Я всю свою жизнь небывалые слышал названья:
новые города и безумства людей и богов;
моя судьба, бушевавшая
между смертельным оружьем Аякса
и каким-то другим Саламином, принесла меня
к этому берегу. Луна
выходила из моря, как Афродита.
Вот заслонила звезды Стрельца,
вот направляется к Скорпионову сердцу
и все изменяет.
Так где же правда?
Я тоже был на войне стрелком,
И в этом суть для тех, кто промахнулся.
О соловей, певец!
Такой же ночью на берегу Протея
тебе внимали спартанские рабыни,
вплетя в песню стоны
и среди них — кто б мог сказать! — Елена!
Та, за которой мы годы гонялись по Скамандру.
Она была там, на губах у пустыни. Я подошел
и она закричала: “Это неправда, неправда!
Я никогда не всходила на синий корабль,
я никогда не ступала на землю воинственной Трои!”
Глубокий лиф, и солнце в кудрях,
и эта осанка,
тени и блики повсюду,
на плечах, на коленях, на бедрах,
живая кожа, глаза
с тяжелыми веками.
Она была там, на родном побережье. А в Трое?
А в Трое лишь призрак.
Парис с тенью ложился в постель,
словно с живым существом,
и мы десять лет погибали из-за Елены.
Огромное горе постигло Элладу.
Столько раздроблено тел
челюстями земли и воды,
столько душ
размолото жерновами, словно пшеница!
Реки вздулись от жижи кровавой
ради льняных колыханий,
ради дрожания бабочки, ради лебяжьей пушинки,
ради пустой оболочки, ради Елены.
Может быть, даже мой брат?
Соловей, соловей, соловей…
Что есть Бог? Что не-Бог? И что посредине?
“В Платрах не дают тебе спать соловьи.”
Заплаканная птица,
сюда, на Кипр, лелеемый волнами
и воскрешающий в душе отчизну
приплыл я с этой сказкой,
если правда, что это сказка, и люди снова
не попадутся в старую эту ловушку; если правда,
что некий новый Тевкр спустя десятилетья,
или Аякс, или Приам, или Гекуба,
или какой-то неизвестный безымянный,
увидевший забитый трупами Скамандр,
вновь не услышит вестников, пришедших объявить,
что столько боли, столько жизней
пропало в бездне
из-за бесплотной тени, из-за Елены.
пер.Любовь Якушева

@темы: 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus)

---

[Poesia]

William Shakespeare
53
What is your substance, whereof are you made,
That millions of strange shadows on you tend?
Since every one hath, every one, one shade,
And you, but one, can every shadow lend.
Describe Adonis, and the counterfeit
Is poorly imitated after you;
On Helen's cheek all art of beauty set,
And you in Grecian tires are painted new:
Speak of the spring and foison of the year;
The one doth shadow of your beauty show,
The other as your bounty doth appear;
And you in every blessed shape we know.
In all external grace you have some part,
But you like none, none you, for constant heart.

@темы: s, sonnet, renaissance english, english-british, shakespeare

---

[Lika_k]

Леопольд Стафф
Почему
Когда счастье бывает полным,
Почему оно так печалит?
Почему самым ясным полднем
Холодеешь, лучами залит?

Или розами нас венчали,
Зацветавшими в непогоду?
Или радость нужна печали
Для приюта, как соты — меду?

Или, счастье оберегая,
По-девичьи она пуглива —
И стоит на песке нагая
У запретной черты прилива?

Почему же от счастья больно,
Где граница печали нашей?..
Свей из терна венок застольный —
И спроси у венка и чаши.

"Там, где скрипка — у врат молчанья
И напев уже еле слышен,
Там, где входят июньской ранью
Зерна гибели в завязь вишен,

Там, где слезы свои напрасно
Память ищет, как ветра в поле,—
И вернуть их уже не властна,
Улыбается давней боли,

Там, где в небе, зарей согретом,
Смотрит месяц в лицо рассвету,—
Там лежит между тьмой и светом
Та граница, которой нету".
(сб. "Улыбки мгновений" 1910)
пер. А. Гелескул

@темы: polish, 20, staff, leopold, с (rus)

---

[Lika_k]

Леопольд Стафф (1878-1957)
Приснился бы мне дворик – черемуховый, вешний,
Где в диком винограде беседка под черешней,
Где в доме старомодном светелка вековая
В пыль зеркала глядится, себя не узнавая,
И кресла в покрывалах под стареньким киотом
Осанисты и праздны, как люди по субботам,
А в будке пес улегся философом кудлатым
И незлобив, как дети, хотя зовут Пиратом...
Пускай бы ранним утром, дойдя из дальней дали,
Приветливые письма за дверью поджидали,
А даль в пылинках солнца, открывшаяся глазу,
Казалась той страною, где не бывал ни разу,
И был бы я в том доме, который мне неведом,
И странником бездомным, и старым домоседом.
Пер. А. Гелескула

@темы: polish, 20, staff, leopold, с (rus)

---

[Poesia]

William Shakespeare
20
A woman's face with nature's own hand painted,
Hast thou, the master mistress of my passion;
A woman's gentle heart, but not acquainted
With shifting change, as is false women's fashion:
An eye more bright than theirs, less false in rolling,
Gilding the object whereupon it gazeth;
A man in hue all hues in his controlling,
Which steals men's eyes and women's souls amazeth.
And for a woman wert thou first created;
Till Nature, as she wrought thee, fell a-doting,
And by addition me of thee defeated,
By adding one thing to my purpose nothing.
But since she prick'd thee out for women's pleasure,
Mine be thy love and thy love's use their treasure.

@темы: s, sonnet, renaissance english, english-british, shakespeare

---

[Poesia]

Георгос Сеферис
Отречение
На тайном берегу, когда
белел прибой, как птица,
хотелось вдосталь нам напиться,
но солона вода.
Там на песке, как приговор,
мы написали имя.
Но ветер крыльями своими
мгновенно надпись стер.
С дыханьем, распиравшим грудь,
решительно и страстно,
мы шли по жизни. Все напрасно!
Мы изменили путь.
Пер. Любовь Якушева

@темы: 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus)

---

[Poesia]

Георгос Сеферис
Рифма
Губы, моей любви отгоревшей стража,
руки, путы лет, улетевших без счета,
в мире живом лица моего пропажа,
птицы… деревья… охота…
Тело чернеет в жару как гроздь винограда,
тело, корабль мой, куда ты отправиться хочешь?
После полудня, когда задохнулась прохлада,
я устаю в бесконечных поисках ночи.
(И жизнь с каждым днем все короче.)
Пер. Любовь Якушева

@темы: 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus)

---

[Lika_k]

Theodore Stephanides
Estate
(On seeing a dismantled London Cemetery, 1961)

I always longed to own a plot
Where I could plant a tree
To be the whispering messenger
Between the stars and me.

But when at last a plot was mine,
No tree could there be grown;
And from my circumscribed demesne
There sprouted but a stone.

This, even, is uprooted now
And propped against a wall;
Now I have neither stone nor tree,
Nor anything at all.
(from "The Golden face", 1965)

see

@темы: s, english, links, 20, theodore stephanides, helenike

---

[Lika_k]

Marc Monnier
La reine dit à Gall : "Beau moine rose et gras,
Jusqu'où peux-tu marcher, me tenant dans tes bras ?")
Gall, amant de la Reine, alla, tour magnanime!
Galamment de l'Arène à la Tour Magne, à Nîmes.

Марк Мунье
Хотел Галл королевиных губ яда;
Хоть и лгал, королев иных губя, да
За ним дам миллион —
Хоть за Ним; да мил ли он.
пер. Н. Шаховской

@темы: м, francaise, m, 19

---

[Lika_k]

Mary Elizabeth Frye
Do not stand at my grave and weep,
I am not there; I do not sleep.
I am a thousand winds that blow,
I am the diamond glints on snow,
I am the sun on ripened grain,
I am the gentle autumn rain.
When you awaken in the morning’s hush
I am the swift uplifting rush
Of quiet birds in circling flight.
I am the soft starlight at night.
Do not stand at my grave and cry,
I am not there; I did not die.
1932

@темы: english, 20, f

---

20/21.07.356 BCE

[Poesia]

Kαβάφης
Ένας Θεός των
Όταν κανένας των περνούσεν απ’ της Σελευκείας
την αγορά, περί την ώρα που βραδυάζει,
σαν υψηλός και τέλεια ωραίος έφηβος,
με την χαρά της αφθαρσίας μες στα μάτια,
με τ’ αρωματισμένα μαύρα του μαλλιά,
οι διαβάται τον εκύτταζαν
κι ο ένας τον άλλονα ρωτούσεν αν τον γνώριζε,
κι αν ήταν Έλλην της Συρίας, ή ξένος. Aλλά μερικοί,
που με περισσοτέρα προσοχή παρατηρούσαν,
εκαταλάμβαναν και παραμέριζαν·
κ’ ενώ εχάνετο κάτω απ’ τες στοές,
μες στες σκιές και μες στα φώτα της βραδυάς,
πηαίνοντας προς την συνοικία που την νύχτα
μονάχα ζει, με όργια και κραιπάλη,
και κάθε είδους μέθη και λαγνεία,
ερέμβαζαν ποιος τάχα ήταν εξ Aυτών,
και για ποιαν ύποπτην απόλαυσί του
στης Σελευκείας τους δρόμους εκατέβηκεν
απ’ τα Προσκυνητά, Πάνσεπτα Δώματα.

Cavafy
One of Their Gods

Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

When one of them moved through the marketplace of Selefkia
just as it was getting dark—
moved like a young man, tall, extremely handsome,
with the joy of being immortal in his eyes,
with his black and perfumed hair—
the people going by would gaze at him,
and one would ask the other if he knew him,
if he was a Greek from Syria, or a stranger.
But some who looked more carefully
would understand and step aside;
and as he disappeared under the arcades,
among the shadows and the evening lights,
going toward the quarter that lives
only at night, with orgies and debauchery,
with every kind of intoxication and desire,
they would wonder which of Them it could be,
and for what suspicious pleasure
he had come down into the streets of Selefkia
from the August Celestial Mansions.
Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

One of Their Gods

Transl. by Daniel Mendelsohn

Whenever one of Them would cross Seleucia’s
marketplace, around the time that evening falls—
like some tall and flawlessly beautiful boy,
with the joy of incorruptibility in his eye,
with that dark and fragrant hair of his—
the passersby would stare at him
and one would ask another if he knew him,
and if he were a Syrian Greek, or foreign. But some,
who’d paid him more attention as they watched,
understood, and would make way.
And as he disappeared beneath the arcades,
among the shadows and the evening lights,
making his way to the neighborhood that comes alive
only at night—that life of revels and debauch,
of every known intoxication and lust—
they’d wonder which of Them he really was
and for which of his suspect diversions
he’d come down to walk Seleucia’s streets
from his Venerable, Sacrosanct Abode.
Transl. by Daniel Mendelsohn

One of Their Gods


translated by Lawrence Durrell

One of their Gods

Transl. by George Valassopoulo

When one of them used to pass by the market-place
of Seleucia, about the time of nightfall,
a tall young man of perfect beauty,
with the joy of immortality in his eyes
and perfumed black hair,
the people used to watch him
and ask one another whether they knew him,
whether he was a Syrian Greek or a stranger. But some
who looked with greater attention
understood and made way;
and while he disappeared under the archways
among the evening lights and the shadows
on his way to the place that lives only at night
with orgies and drunkenness
and every kind of lust and debauchery,
they wondered which of Them it was
and for what unavowed pleasure
he had come down to the streets of Seleucia
from the Sacred and Hallowed Dwellings.
Transl. by George Valassopoulo


Кавафис
Один из их богов
Сгущались сумерки над центром Селевкии,
когда на площади возник один из Них.
Он шел – неотразимый, юный, статный,
в глазах – сиянье знанья, что бессмертен,
копна надушенных волос черна как смоль.
Прохожие таращились, стараясь
понять, откуда он – сирийский грек?
заезжий чужестранец? Те, однако,
кто повнимательнее, догадавшись,
невольно пятились. И, глядя вслед
фигуре, поглощаемой аркадой,
ведущей сквозь сумятицу огней
в квартал, что оживает только ночью
с его распутством, оргиями, буйным
разгулом сладострастия, они
пытались распознать: который это
из Них, и в поисках каких земных
запретных радостей он пожелал сойти
на мостовую Селевкии с горних
высот – обители Благословенных.
1917
Пер. с греческого Г.Шмакова (под редакцией И.Бродского)

Боги

Пер. Р. Дубровкина

Когда один из них появлялся под вечер
на рыночной площади Селевкии
под видом статного, безупречно красивого юноши,
с блеском счастливого бессмертия во взгляде,
расточая ароматы иссиня-черных волос,
прохожие замирали в удивлении
и спрашивали друг друга, кто он,
сирийский грек или чужестранец.
И лишь немногие, приглядевшись, понимали
и уступали дорогу.
А он исчезал за колоннадой,
в предвечерней тени, невидимый за желтыми огнями,
углубляясь в кварталы, что живут только ночью
средь хмельного разгула, распутства и оргий,
а прохожие все смотрели, недоумевая,
кто из Них явился им сегодня
и ради каких запретных наслаждений
спустился Он на улицы Селевкии
из Высочайших Благословенных чертогов.
Пер. Р. Дубровкина

*оказалось, не только у меня это стихотворение ассоциируется с Александром Македонским

@темы: c, antiquity, б, history, d, links, 20, cavafy, helenike, brodsy, joseph, к (rus), durrell, lawrence

---

[Poesia]

Theodore Stephanides
The Last Days of Atlantis - Three Glimpses
Atlantean sailors on their ships
Gazed at the signs of sea and shore,
And cried: "Upon us sweeps a storm
Such as no man has seen before!
Let us then seek the quays - we dare
Not face such mighty waves, or stand
Against Poseidon's rage. No hope
Of life is left save on the land!"

But landsmen, as they felt the earth
Strain groaningly beneath their feet
Like some great python underground,
Fled shrieking: "Let us gain the feet
That wallows empty on the sea.
Far better face Poseidon's roar
Than linger on this fated land
And perish with a sinking shore!"

The ship-rats, panic in their eyes,
Poured up through every seam and breach
And struggled, squealing as the swam,
In living waves towards the beach.
But from that quaking coast they turned,
Not knowing where salvation lay,
And swam from shore to ship and back,
Till their drowned bodies fouled the bay.
(from "The Golden face", 1965)

@темы: s, english, 20, theodore stephanides, helenike

---

[Poesia]

Kαβάφης
Μέρες του 1903
Δεν τα ηύρα πια ξανά — τα τόσο γρήγορα χαμένα ....
τα ποιητικά τα μάτια, το χλωμό
το πρόσωπο .... στο νύχτωμα του δρόμου ....

Δεν τα ηύρα πια — τ’ αποκτηθέντα κατά τύχην όλως,
που έτσι εύκολα παραίτησα·
και που κατόπι με αγωνίαν ήθελα.
Τα ποιητικά τα μάτια, το χλωμό το πρόσωπο,
τα χείλη εκείνα δεν τα ηύρα πια.

Cavafy
Days of 1903
I never found them again—all lost so quickly...
the poetic eyes, the pale face...
in the darkening street...

I never found them again—mine entirely by chance,
and so easily given up,
then longed for so painfully.
The poetic eyes, the pale face,
those lips—I never found them again.
Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

Кавафис
Дни 1903 года
Я их больше не нашел – слишком поздно спохватился! –
эти очи, бледное лицо
в сумраке ночного перекрестка...

Я их больше не нашел, так нелепо отказавшись
от непредсказуемого счастья.
Мне они не раз еще пригрезятся,
эти очи, бледное лицо,
эти губы – я их больше не нашел.
Пер. Е. Солоновича

ДНИ 1903 ГОДА

Пер. В Некляева

Я больше не нашёл их – потерянных так быстро…
тех вдохновенных глаз и бледного
лица… там, в сумерках, на улице…

Я не нашёл их больше – полученных случайно
и с лёгкостью оставленных,
а после так мучительно желанных.
Тех вдохновенных глаз, и бледного лица,
и губ тех не нашёл я больше…
Пер. В Некляева

@темы: c, 20, cavafy, helenike, к (rus)

---

[Lika_k]

Rilke
Ich lebe mein Leben in wachsenden Ringen,
die sich über die Dinge ziehn.
Ich werde den letzten vielleicht nicht vollbringen,
aber versuchen will ich ihn.

Ich kreise um Gott, um den uralten Turm,
und ich kreise jahrtausendelang;
und ich weiß noch nicht: bin ich ein Falke, ein Sturm
oder ein großer Gesang.

Рильке
Кругами над стаей вещей нарастая,
я живу уже тысячи лет.
Последний замкнуть попытаюсь спроста я,
не зная, замкну или нет.

И Бога, и древний собор я беру
в круги стовековым крылом;
и кто же я — сокол, иль буря в бору,
иль великий псалом?
пер. С. Петров

@темы: 20, rilke, deutsche-oesterreichisch, р (rus), r

---

[Lika_k]

Κωνσταντίνος Π. Καβάφης
Καισαρίων
Εν μέρει για να εξακριβώσω μια εποχή,
εν μέρει και την ώρα να περάσω,
την νύχτα χθες πήρα μια συλλογή
επιγραφών των Πτολεμαίων να διαβάσω.
Οι άφθονοι έπαινοι κ' η κολακείες
εις όλους μοιάζουν. Ολοι είναι λαμπροί,
ένδοξοι, κραταιοί, αγαθοεργοί·
καθ' επιχείρησίς των σοφοτάτη.
Αν πεις για τες γυναίκες της γενιάς, κι αυτές,
όλες η Βερενίκες κ' η Κλεοπάτρες θαυμαστές.

Οταν κατόρθωσα την εποχή να εξακριβώσω
θάφινα το βιβλίο αν μια μνεία μικρή,
κι ασήμαντη, του βασιλέως Καισαρίωνος
δεν είλκυε την προσοχή μου αμέσως.....

Α, να, ήρθες συ με την αόριστη
γοητεία σου. Στην ιστορία λίγες
γραμμές μονάχα βρίσκονται για σένα,
κ' έτσι πιο ελεύθερα σ' έπλασα μες στον νου μου.
Σ' έπλασα ωραίο κ' αισθηματικό.
Η τέχνη μου στο πρόσωπό σου δίνει
μιαν ονειρώδη συμπαθητική εμορφιά.
Και τόσο πλήρως σε φαντάσθηκα,
που χθες την νύχτα αργά, σαν έσβυνεν
η λάμπα μου -- άφισα επίτηδες να σβύνει --
εθάρεψα που μπήκες μες στην κάμαρά μου,
με φάνηκε που εμπρός μου στάθηκες· ως θα ήσουν
μες στην κατακτημένην Αλεξάνδρεια,
χλωμός και κουρασμένος, ιδεώδης εν τη λύπη σου,
ελπίζοντας ακόμη να σε σπλαχνισθούν,
οι φαύλοι -- που ψιθύριζαν το «Πολυκαισαρίη»*.
(1918) Caesarion

Cavafy
Caesarion
(c) transl. George Barbanis]Partly to verify an era,
partly also to pass the time,
last night I picked up a collection
of Ptolemaic epigrams to read.
The plentiful praises and flatteries
for everyone are similar. They are all brilliant,
glorious, mighty, beneficent;
each of their enterprises the wisest.
If you talk of the women of that breed, they too,
all the Berenices and Cleopatras are admirable.

When I had managed to verify the era
I would have put the book away, had not a small
and insignificant mention of king Caesarion
immediately attracted my attention.....

Behold, you came with your vague
charm. In history only a few
lines are found about you,
and so I molded you more freely in my mind.
I molded you handsome and sentimental.
My art gives to your face
a dreamy compassionate beauty.
And so fully did I envision you,
that late last night, as my lamp
was going out -- I let go out on purpose --
I fancied that you entered my room,
it seemed that you stood before me; as you might have been
in vanquished Alexandria,
pale and tired, idealistic in your sorrow,
still hoping that they would pity you,
the wicked -- who whispered "Too many Caesars."
(c) transl. George Barbanis

Cavafy
Caesarion
In part to ascertain a certain day
and in part to while away time,
last night I took down a collection
of Ptolemaic inscriptions to read.
The unstinting laudations and flatteries
are the same for all. All of them are brilliant,
glorious, mighty, beneficent;
every undertaking utterly wise.
As for the Berenices and Cleopatras, are wonderful too.

When I successfully ascertained the date
I'd have finished with the book, if a tiny,
insignificant reference to King Caesarion
hadn't attracted my attention suddenly...

Ah, there: you came with indefinite
charm. In history there are only a few
lines that can be found concerning you;
and so I could fashion you more freely in my mind.
I fashioned you this way: beautiful and feeling.
My artistry gives to your face
a beauty that has a dreamy winsomeness.
And so fullly did I imagine you
that yesterday, late at night, when the lamp
went out — I deliberately let it go out —
I dared to think you came into my room,
it seemed to me you stood before me: as you must have been
in Alexandria after it had been conquered,
pale and wearied, perfect in your sorrow,
still hoping they's have mercy on you,
those vile men — who whispered "surfeit of Caesars."*

transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

Кавафис
Цезарион
Отчасти чтоб в эпохе той найти какой-то штрих,
отчасти для времяпрепровожденья
вчерашней ночью я открыл одну из книг
о знаменитых Птолемеях – что за чтенье –
хвалы и лести в изобилье
все удостоились равно. Всяк знаменит,
славен, могуч и милостив на вид;
в своих деяньях всяк наимудрейший.
А что касается до женщин из их рода, то они –
все Береники, Клеопатры, какую ни возьми.
Когда же нужный штрих в эпохе удалось мне обнаружить,
я был готов оставить книгу, не останови
меня заметка небольшая о царе Цезарионе –
она вдруг привлекла мое вниманье...

И вот вошел ты во всем неизъяснимом
очаровании. В истории немного
осталось по тебе невнятных строк,
но тем свободней я создал тебя в своем воображенье,
сотворил прекрасным, чувствующим глубоко;
мое искусство наделило лик твой
влекущей, совершенною красой.
Я живо так вообразил тебя
вчерашней ночью, что, когда погасла
лампа моя – намеренно дал я догореть ей, –
вообразил я дерзко, как ты входишь в мою келью,
и вот мне мнится, что ты стоишь предо мною, как стоял ты
перед Александрией, в прах поверженной,
бледный и изнемогший, но совершенный, даже в скорби
все еще надеясь, вдруг да пощадят
подлые, те, что нашептывали: "Цезарей слишком много".
Пер. А. Величанского

ЦЕЗАРИОН

Перевод Е. Колесова

То ль связь времен пытаяся найти,
то ль время скоротать иначе не умея,
я за столом всю ночь провел почти,
читая панегирик Птолемеям.

В нем льстить царям не уставал язык,
но лесть во все века одна и та же:
велик да славен царь, и даже
женщин, что к тому принадлежали роду,
писатель древний чествовать привык
как дивных Клеопатр и Вероник.

Когда же я немного разобрался
в эпохе, я собрался эту книгу
отложить; но ты, Цезарион,
и впрямь увлек меня…

Так вот он – ты, таинственный правитель,
прекрасный телом и душою. История
о тебе хранит лишь пару строк. Поэтому
я полагаюсь на свое воображение:
ты молод и красив. Твое лицо
загадочно, весь облик твой чарует.
Мое искусство, моя фантазия сделали
тебя таким. Вчера ночью, когда моя лампа
погасла – я сам дал ей погаснуть –
мне показалось, что ты вошел в комнату,
и остановился передо мной,
вернувшись из побежденной
Александрии: бледный, усталый,
прекрасный в своем разочаровании,
по прежнему веря в милосердие плебеев,
усердно бормотавших: "Аве Цезарь!"
Перевод Е. Колесова

КЕССАРИОН

Перевод И. Жданова

Я изучал далёкую эпоху,
Читая на досуге Птолемея.
Прошла передо мною вереница
Исполненных достоинств исполинов,
Премудрых, благородных и прекрасных,
И дамы
в блеске красоты и чести –
Знатнейшие из знатных – гарцевали,
И каждая смотрела Вероникой,
Сияла Клеопатрою на троне, –
Примером добродетели слыла…
Однако привлекли моё вниманье
Две строчки –
о царе Кесарионе:
Какая жизнь вместилась
в эти строчки
Меж датами рождения и смерти?..
Я дал погаснуть лампе догоревшей,
Тебя представив
на исходе ночи
В захваченной тобой Александрии –
Печальный победитель,
с измождённым
И серым от бессонницы лицом,
В измятых латах, в рассечённом шлеме –
Мечтающий о тихом утешенье
И жалости ничтожных –
тех, кто шепчет,
Что право многоцарствия – священно!..
Вдруг понял я:
моё настало время –
Свобода и фантазия – прекрасны!
Ты оживёшь,
о царь Кессарион!
Я воссоздам тебя,
наполню слово
И музыкой, и краской, –
даже запах
И вкус вина, которое ты пил,
Я передам…
Какое всё же счастье,
Что Птолемей так мало написал!
Перевод И. Жданова

Иосиф Бродский, "На стороне Кавафиса"

Любовные стихи Кавафиса следует назвать не "трагичными", но ужасающими: ибо в трагедии речь идет о fait accompli, в то время как ужас есть продукт воображения (безразлично, куда направленного: в будущее или в прошлое). Чувство утраты у него куда острее, чем чувство обретения, просто-напросто потому, что опыт разлуки несравненно длительнее, чем пребывания вместе. Едва ли не кажется, что Кавафис был более чувственным на бумаге, чем в реальности, где чувство вины и запретности являются уже сильными сдерживающими обстоятельствами. Такие стихи, как "Прежде, чем время их изменило" или "Спрятанное", выворачивают наизнанку формулу Сузан Сонтаг "жизнь -- это кино; смерть -- фотография". Говоря иначе, гедонистические пристрастия Кавафиса, если таковые имелись, определялись его чувством истории, потому что история, среди всего прочего, предполагает необратимость. И наоборот, если бы исторические стихи Кавафиса не были пронизаны гедонизмом, они превратились бы в простые анекдоты.
Один из лучших примеров того, как действует эта двойная техника, стихотворение о пятнадцатилетнем Кесарионе, сыне Клеопатры, номинально последнем царе из династии Птолемеев, который был казнен римлянами в "покоренной Александрии" по приказу императора Октавиана. Как-то вечером, наткнувшись на имя Кесариона в какой-то исторической книжке, автор пускается в фантазии об этом подростке и "свободно вылепливает" его в своем сознании с "такой подробностью", что в конце стихотворения, когда Кесарион обречен на смерть, мы воспринимаем его казнь почти как изнасилование. И тогда слова "покоренная Александрия" приобретают доподлинное качество: мучительное сознание личной потери.
(с) Иосиф Бродский, "На стороне Кавафиса"

* A year after the suicide of Antony and Cleopatra in 30 BC, Octavian had Caesarion put to death; as he gave the order for the murder, one of his advisors is said to have complained sardonically of dangers of polikaisariȇ, "too many Ceasars". The Greek, polikaisariȇ, is a punning allusion to the Homeric coinage polikoiraniȇ, "too many rulers", which appears in Homer's Illiad, 2.203-6. In this famous passage Odysseus berates the mutinous Greek troops who wish to abandon the siege of Troy and return home:
Not all of us Achaeans can be masters here;
too many rulers [polikoiraniȇ] is no ggod thing; let one man rule,
one king, to whom the crooked-minded son of Kronos gave
the scepter and royal rights, that he may use them to be king.
(c) Daniel Mendelsohn, Cavafy Complete poems, 2012 (2013)

@темы: c, antiquity, history, links, 20, citatus, cavafy, ...logy, helenike, brodsy, joseph, к (rus)

---

13.07.100 BC

[Lika_k]

В. Я. Брюсов
Юлий Цезарь
Они кричат: за нами право!
Они клянут: ты бунтовщик,
Ты поднял стяг войны кровавой,
На брата брата ты воздвиг!

Но вы, что́ сделали вы с Римом,
Вы, консулы, и ты, сенат!
О вашем гнете нестерпимом
И камни улиц говорят!

Вы мне твердите о народе,
Зовете охранять покой,
Когда при вас Милон и Клодий
На площадях вступают в бой!

Вы мне кричите, что не смею
С сенатской волей спорить я,
Вы, Рим предавшие Помпею
Во власть секиры и копья!

Хотя б прикрыли гроб законов
Вы лаврами далеких стран!
Но что же! Римских легионов
Значки — во храмах у парфян!

Давно вас ждут в родном Эребе!
Вы — выродки былых времен!
Довольно споров. Брошен жребий.
Плыви, мой конь, чрез Рубикон!
Август 1905

@темы: antiquity, б, history, 20, russian

---

[Poesia]

Йоргос Сеферис
Утро настало, и нас навестила радость,
бескрайняя радость.
Сверкали камни, цветы и деревьев листва,
светило ясное солнце –
шар необъятный в немой высоте, обросший шипами.
Нимфа, унесшая наши печали, растаяла
между деревьев
в лесу – между деревьев Иуды. Пляску
фавнов и эротид, обнаженных, как дети,
радостный розовый хоровод на беззаботной заре,
под черною тенью лавра,
видели мы на рассвете.
Радость застала нас утром –
и стала истоком пещера, юных фавнов отверзтая
розовонежной пятой: ласковый хохот раздался!
Дождь и гроза прервали зеленой земли дыхание.
Умчался смех златоустый, и ты прилегла в шалаше,
крепко зажмурившись, чтобы увидеть архангела,
идущего к нам с огненно-светлым мечом.

«Так не бывает, – сказала ты, – так не бывает:
не понимаю тех, кто, играя цветами деревьев,
остается угрюмым и мрачным
до конца своих дней».

Пер. с греческого Евг. Колесова

@темы: antiquity, 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus), mythology