[Lika_k]

Владимир Набоков
Сам треугольный, двукрылый, безногий,
но с округленным, прелестным лицом,
ижицей быстрой в безумной тревоге
комнату всю облетая кругом,

страшный малютка, небесный калека,
гость, по ошибке влетевший ко мне,
дико метался, боясь человека,
а человек прижимался к стене,

все еще в свадебном галстуке белом,
выставив руку, лицо отклоня,
с ужасом тем же, но оцепенелым:
только бы он не коснулся меня,

только бы вылетел, только нашел бы
это окно и опять, в неземной
лаборатории, в синюю колбу
сел бы, сложась, ангелочек ночной.

1932

@темы: н, 20, russian

---

[Lika_k]

Йоргос Сеферис
Мифисторима XIV
Три алых голубя в луче бессмертного света
рисуют нам нашу судьбу в лучах яркого света
красками чистого цвета и жестами наших друзей
и любимых.

пер. Евг. Колесов

@темы: 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus)

---

[Lika_k]

Йоргос Сеферис
Мифисторима XI
Кровь твоя остывала, как отблеск бледной луны –
в неизбежной ночи кровь твоя была неизбежна,
белые крылья свои над тобою она распростерла,
над черными скалами, над контурами деревьев
и зданий,
как капелька света из нашего яркого детства.

пер. Евг. Колесов

@темы: 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus)

---

[Lika_k]

Καβάφης
Κατά τες συνταγές αρχαίων Eλληνοσύρων μάγων

оригинал

«Ποιο απόσταγμα να βρίσκεται από βότανα
γητεύματος», είπ’ ένας αισθητής,
«ποιο απόσταγμα κατά τες συνταγές
αρχαίων Ελληνοσύρων μάγων καμωμένο
που για μια μέρα (αν περισσότερο
δεν φθάν’ η δύναμίς του, ή και για λίγην ώρα
τα είκοσι τρία μου χρόνια να με φέρει
ξανά· τον φίλον μου στα είκοσι δυο του χρόνια
να με φέρει ξανά— την εμορφιά του, την αγάπη του.

»Ποιο απόσταγμα να βρίσκεται κατά τες συνταγές
αρχαίων Ελληνοσύρων μάγων καμωμένο
που, σύμφωνα με την αναδρομήν,
και την μικρή μας κάμαρη να επαναφέρει.»

(Από τα Ποιήματα 1897-1933, Ίκαρος 1984)

Кавафис
По рецептам греко-сирийских древних магов
"Какое снадобье из трав волшебных, -
сказал один ценитель красоты, -
какое снадобье, составленное по рецептам
греко-сирийских древних магов,
вернёт хотя бы день (если не действует
на дольший срок), вернет хотя бы час
из той поры, когда мне было двадцать три;
и друга возвратит, вернув ему
двадцать два года, красоту, любовь.
Какое снадобье и по каким рецептам
греко-сирийских древних магов
теченье времени направит вспять
и нашу маленькую комнату вернет нам".

пер. Е.Смагиной

Cavafy
Following the Recipe of Ancient Greco-Syrian Magicians

Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

Said an aesthete: “What distillation from magic herbs
can I find—what distillation, following the recipe
of ancient Greco-Syrian magicians—
that will bring back to me for one day (if its power
doesn’t last longer) or even for a few hours,
my twenty-third year,
bring back to me my friend of twenty-two,
his beauty, his love.

What distillation, following the recipe
of ancient Greco-Syrian magicians, can be found
to bring back also—as part of this return of things past—
even the little room we shared.”

Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

Cavafy
According to the Formulas of Ancient Greco-Syrian Magicians

Transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

"What distillation is there to be found, from magic
herbs?" an aesthete said,
"what distillation, made according to the formulas
of ancient Greco-Syrian magicians,
that could, for one day (if its power can't
last more than that), or just a little while,
bring me back the age of twenty-three
again; bring my friend at twenty-two years old
back to me again - his beauty, and his love.

"What distillation is there to be found, made according to the formulas
of ancient Greco-Syrian magicians
that, in keeping whit this movement back in time,
might even bring us back our little room once more."

Transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

Мендельсон в примечаниях в связи с этим (и другим стихотворением) цитирует Юрсенар, которая помимо всего прочего видит во многих стихотворениях Кавафиса хорошо скрытую эзотерику.
Кроме этого приводит цитату из воспоминаний об уже смертельно больном Кавафисе:
"Once in all his dreadful illness Cavafy wept. It was the day on which he was to go into hospital. We brought a little suitcase to take some papers with him and a few bits of clothing he wanted. When he saw the suitcase he was overcome by tears.We tried to calm him in this heart-rending moment when he was leaving his house for ever. He took the block [on which the poet, after his tracheotomy, wrote in order to communicate with tose around him] and wrote: "I bought this suitcase 30 years ago, in a hurry one evening, to go to Cairo for pleasure. Then I was young and strong, and not ugly."
(c) Rika Sengopoulos via Daniel Mendelsohn

@темы: c, 20, citatus, cavafy, helenike, к (rus)

---

[Lika_k]

Йоргос Сеферис
Мифисторима V
Мы не знали их вовсе,
и только надежда, что с детства
жила в наших душах, вспомнила их имена. Потом
мы смотрели, как они на свои корабли поднимались,
с грузом зерна и угля навсегда уходя от нас
за далекий пустой горизонт. Мы простились навек,
чтоб тайком до утра рисовать под догорающей лампой
горький знакомый узор из морских чудес
и чудовищ, из двустворчатых раковин и кораблей.
А вечером мы спустились вниз по реке, к побережью,
чтобы ночь провести в кабачке, пропахшем смолою и солью.

Нет больше наших друзей.
Уходя, они пожелали
больше не видеться с нами – нигде, никогда, потому что
слишком до времени мы их, да и они нас узнали,
и потому, что теперь уже мы, раздвигая безмолвные волны,
ищем новую жизнь – по ту сторону памятников и стел.

пер. Евг. Колесов

@темы: antiquity, 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus), mythology

---

[Lika_k]

Йоргос Сеферис
Мифисторима III
Отец мой, вспомни страшные купанья.
Эсхил, «Хоэфоры» Пер. С. Апта

Просыпаюсь рядом со мраморной головою,
и руки мои немеют под ее тяжким весом – не знаю,
что с нею делать.
Она вторглась в мой сон, когда я уже был
на пороге яви, и сплелись наши судьбы, и их уже
не развести.

Я гляжу ей в глаза – ни закрыты они, ни открыты,
ко рту ее обращаюсь, готовому высказать нечто,
за щеки беру – и отделяются щеки от кожи.
Сил моих не хватает –

и руки, будто чужие, ко мне возвращаются снова,
отломленные.

пер. Евг. Колесов

@темы: antiquity, 20, seferis, giorgos, helenike, с (rus), mythology

---

[Lika_k]

Καβάφης
Είγε ετελεύτα

оригинал

«Πού απεσύρθηκε, πού εχάθηκε ο Σοφός;
Έπειτ’ από τα θαύματά του τα πολλά,
την φήμη της διδασκαλίας του
που διεδόθηκεν εις τόσα έθνη
εκρύφθηκ' αίφνης και δεν έμαθε κανείς
με θετικότητα τι έγινε
(ουδέ κανείς ποτέ είδε τάφον του.
Έβγαλαν μερικοί πως πέθανε στην Έφεσο.
Δεν τόγραψεν ο Δάμις όμως· τίποτε
για θάνατο του Aπολλωνίου δεν έγραψεν ο Δάμις.
Άλλοι είπανε πως έγινε άφαντος στην Λίνδο.
Ή μήπως είν’ εκείν’ η ιστορία
αληθινή, που ανελήφθηκε στην Κρήτη,
στο αρχαίο της Δικτύννης ιερόν.—
Aλλ’ όμως έχουμε την θαυμασία,
την υπερφυσικήν εμφάνισί του
εις έναν νέον σπουδαστή στα Τύανα.—
Ίσως δεν ήλθεν ο καιρός για να επιστρέψει,
για να φανερωθεί στον κόσμο πάλι·
ή μεταμορφωμένος, ίσως, μεταξύ μας
γυρίζει αγνώριστος.— Μα θα ξαναφανερωθεί
ως ήτανε, διδάσκοντας τα ορθά· και τότε βέβαια
θα επαναφέρει την λατρεία των θεών μας,
και τες καλαίσθητες ελληνικές μας τελετές.»

Έτσι ερέμβαζε στην πενιχρή του κατοικία—
μετά μια ανάγνωσι του Φιλοστράτου
«Τα ες τον Τυανέα Aπολλώνιον»—
ένας από τους λίγους εθνικούς,
τους πολύ λίγους που είχαν μείνει. Άλλωστε —ασήμαντος
άνθρωπος και δειλός— στο φανερόν
έκανε τον Χριστιανό κι αυτός κι εκκλησιάζονταν.
Ήταν η εποχή καθ’ ην βασίλευεν,
εν άκρα ευλαβεία, ο γέρων Ιουστίνος,
κ’ η Aλεξάνδρεια, πόλις θεοσεβής,
αθλίους ειδωλολάτρας αποστρέφονταν.

(Από τα Ποιήματα 1897-1933, Ίκαρος 1984)

Кавафис
Если он скончался*

Пер. С. Ошерова

"Куда пропал, куда девался мудрец?
После того как множество его чудес
распространили среди всех племен
молву и славу о его учении,
он скрылся, так что достоверно никто
не знает, что с ним сталось
(ведь и могилы мудрого не видели).
Передают, что кончил дни в Эфесе он.
Но у Дамида** это не написано,
ибо о смерти Аполлония не написал Дамид ни слова.
Был слух, что он истаял в воздухе на Линде.
А может, правду говорили в народе,
будто он был на Крите вознесен,
в древнем святилище Диктинны.
Одно осталось нам: природе вопреки
он неким чудом воплотится снова ***
в тианце молодом, ученике философа...
Наверно, срок не вышел ему вернуться,
опять открыто объявиться миру,
или, преображенный, он среди нас
скитается неузнанный. – Но вновь таким, как был,
он явится, чтобы учить нас истине,
поднять из праха нашим богам служенье
и эллинский обряд во всей красоте и славе".

Так предавался мечтам в убогом домишке,
прочтя составленную Филостратом
"Жизнь Аполлония Тианского"
один язычник – из весьма немногих
оставшихся тогда; впрочем, вполне ничтожный,
трусливый человек, он притворялся
христианином и ходил исправно в церковь.
То было время, когда царствовал
старец Юстин, великий благочестьем,
и город набожный Александрия
тогда не жаловал язычников.

Пер. С. Ошерова

Cavafy
If Actually Dead

Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

“Where did the Sage withdraw to, where did he disappear?
After his many miracles,
the renown of his teaching
which spread to so many countries,
he suddenly hid himself and nobody knew for certain
what happened to him
(nor did anybody ever see his grave).
Some reported that he died at Ephesus.
But Damis does not record that in his memoir.
Damis says nothing about the death of Apollonios.
Others said that he disappeared at Lindos.
Or maybe the story is true
about his assumption in Crete,
at the ancient sanctuary of Diktynna.
But then again we have that miraculous,
that supernatural apparition of his
before a young student at Tyana.
Maybe the time has not yet come for him to return
and show himself to the world again;
or maybe, transfigured, he moves among us
unrecognized—. But he will come again
as he was, teaching the ways of truth; and then of course
he will bring back the worship of our gods
and our elegant Hellenic rites.”

These were the musings of one of the few pagans,
one of the very few still left,
as he sat in his shabby room just after reading
Philostratos’ On Apollonios of Tyana.
But even he—a trivial and cowardly man—
played the Christian in public and went to church.
It was the time when Justin, known as the elder,
reigned in total piety,
and Alexandria, a godly city,
detested pitiful idolators.

Transl. by Edmund Keeley/Philip Sherrard

Cavafy
Did he die?

Transl. by George Valassopoulo (1931)

“Where did the Sage withdraw, where did he disappear?
After his many miracles,
after the fame of his teaching
had spread among a number of nations,
he suddenly hid himself, and none had heard
for certain, what had befallen him
(nor had anyone seen his grave).
It was rumoured by some that he died at Ephesus.
But Damis did not write of this; Damis did not write
anything about the death of Apollonius.
Others said that he vanished at Lindus.
Or is the tale true,
that he ascended to heaven, in Crete,
in the ancient sanctuary of Dictynna? ―
But then, we have his wondrous,
supernatural apparition,
to a young student at Tyana. ―
Perhaps, the day is not yet come for him to return,
to appear again to the world;
or perhaps, transfigured, he wanders
undetected among us. ― But he will reappear
as he was, teaching the right word; and then he will
certainly restore the worship of our Gods,
and our beautiful Greek festivals.”
Thus did one of the few pagans,
the very few that still remained,
muse in his lowly dwelling,
after reading Philostratus’ book:
“Concerning Apollonius of Tyana.”
He was withal, a faint-hearted man and of no consequence,
In public, he pretended that he was
a Christian and attended the Church.
It was the time when the aged Justin
ruled with great piety;
and Alexandria, a God-fearing city,
abhorred the wicked idolaters.

Transl. by George Valassopoulo (1931)

Cavafy
If Indeed He Died

Transl. by John Cavafy, 2003

Where did the Sage withraw? where was he lost?
After the numerous miracles he worked,
after the fame and glamour of his teaching
that spread themselves throughout so many nations,
he hid himself; and no one ever learnt
with certainty what had become of him,
(nor anybody ever came across
a tombstone under which he lay).
There were who said he died at Ephesus.
But Damis never wrote it; nothing of death
of Apollonius did Damis write.
Others asserted that he had become
invisible at Lindus. Or, perchance
may it be true that ancient tale which told
how he was lifted up from Crete, from near
Dictynna’s ancient shrine? But then we have
his marvellous, his supernatural
showing of himself to a young man studying
at Tyana. Perhaps the time for his return
and re-appearance to the world at large,
is not yet come; or it may be that even at this time
he wanders in our midst in some disguise,
unknowable. But he will surely
appear again, just as he was before
and teaching what is right; and then, no doubt,
he will bring back the worship of our gods,
and our Hellenic and artistic festivals:
so, in his squalid, narrow dwelling-house,
after he had perused Philostratus,
“Concerning Apollonius of Tyana”, —
mused one of the few pagans that were left,
the very few pagans now left; otherwise, one
of no account, a timid, timorous soul,
who publicly professed to be a Christian
and showed himself in church. It was the period when,
with godliness and reverence, old Justin reigned,
and Alexandria, a God-fearing city,
abhorred all miserable idolaters.

Transl. by John Cavafy, 2003

Cavafy
If Indeed He Died

transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

"Where has he gone off to, where did the Sage disappear?
Following his many miracles,
and the great renown of his instruction
which was diffused among so many peoples,
he suddenly went missing and no one has learned
whith any certainty what has happened
(nor has anyone ever seen his tomb).
Some have put it about that he died in Ephesus.
But Damis** didn't write that,
Damis never
wrote about the death of Apollonius.
Others said that he went missing on Lindos.
Or perhaps that other story is
true, rhat his assumption took place on Crete,
in the ancient shrine of Dictynna. —
But nonetheless we have the miraculous,
the supernatural apparition of him
to a young student in Tyana. —
Perhaps the time hasn't come for him to return,
for him to appear before the world again;
or metamorphosed, perhaps, he goes among us
unrecognized. — But he'll appear again
as he was, teaching the Right Way. And surely then
he'll reinstate the worship of our gods,
and our exquisite Hellenic ceremonies."

So he daydreamed in his threadbare lodging —
after a reading of Philostratus's
"Life of Apollonius of Tyana" —
one of the few pagans, the very few
who stayed. Otherwise — an insignificant
and timid man-he, too, outwardly
played the Christian and would go to church.
It was the period during which there reigned,
with the greatest piety, the old man Justin,
and Alexandria, a god-fearing city,
showed its abhorrence of those poor idolators.

transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

В 1897 году Кавафис написал первый черновик стихотворения под названием "Absence" (в переводе Мендельсона), исправил его в июле 1912 г. и исправил еще раз в марте 1920 г.

Absence

transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

Where has he gone off to, where has the Sage been lost?
After his innumerable miracles
he suddenly disappeared, and nobody has heard
what's become of him, what he's done, where he's gone.
But they said that he will never die.
Perhaps the time has not yet come for his return
and for this reason he's been gone for sixteen
centuries. — But he will appear again. —
Or perhaps that story is true, the one in which
his assumption into heaven took place in Crete,
in the middle of the night, while virginal voices,
harmonious voices, and foreign to this earth, go up to heaven,
go," and to his native land he then returned. —
But after this, in Tyana, a young
man, a sophist, said that he had seen him. —

transl. by Daniel Mendelsohn, 2012 (2013)

* Название стихотворения является цитатой из заключения "Жизни Аполлония Тианского" Филострата, которую читает герой стихотворения в 6 в. н.э.
Аполлоний Тианский - неопифагорийский философ, 1 в. н.э, многими в разные времена сравниваемый с Христом; Филострат - 2-3 вв. н.э.
У Филострата: "О том, как умер Аполоний - ежели умер, - рассказывают всякое..." (пер. Е. Г. Рабинович), в греческом оригинале "ежели умер" - "eige eteleuta".

** Дамид - ученик и спутник Аполлония Тианского, известный из сочинения Филострата.

*** почему-то посмертное явление Аполлония в русском переводе в подчеркнуто будущем времени, хотя это явление пред лицом скептично настроенного молодого студента описано в восьмой книге "Жизни Аполлония Тианского" Филострата. Сам этот студент является неким аналогом Фомы неверующего.

Часто комментаторы стихотворения видят в нем пример, так сказать, метаний Кавафиса между христианством и язычеством. По-моему, нетрудно заметить, что вера язычника времен Юстина в Аполлония представлена в понятиях христианства (ведь язычник родился и живет в христианском мире и сам прикидывается христианином), вера в возвращение Аполлония, в возвращение язычества носит отчетливый мессианский характер. Кроме того, как мне кажется, подчеркивая незначительность прикидывающегося христианином язычника и нелюбовь Александрии к ему подобным, Кавафис напоминает нам о неласковом обхождении Рима с христианами и об их мученичестве во имя веры. Таким образом больше подчеркивается близкая окончательная гибель язычества, последние представители которого, больше ни на что не влияя и признавая победу христианства, лишь предаются мечтам о появлении Спасителя, который, как известно читателю стихотворения, так и не появится - излюбленный кавафисовый недосказанный, но известный конец (ср. анализ Сефериса стихотворения "Александр Яннай и Александра" Кавафиса в "К.П. Кавафис и Т.С. Элиот: параллельные").

@темы: c, links, 20, cavafy, ...logy, seferis, giorgos, helenike

---

[Lika_k]

От переводчика
Перевод, послесловие и комментарии Ирины Ковалевой

Исследователи творчества Кавафиса и Сефериса отмечают, что Сеферис здесь несколько переносит на Кавафиса свою собственную родственность Элиоту (эта мысль принадлежит Н.Вагенасу). У Кавафиса действует реальная история, связанная с реальным временем и местом. Кавафис хорошо знал историографию, был точен в деталях. У Элиота же речь идет о мифе, т.е. об истории вне конкретного времени и места, и о единстве литературного времени и пространства. "Мифологический метод", выделяемый Сеферисом у Элиота, сыграл существенную роль в собственном творчестве греческого поэта. По остроумному наблюдению Т. Кайалиса, настоящие "параллельные" следовало бы провести, с одной стороны, между Сеферисом и Элиотом, и с другой стороны — между Кавафисом и Паундом. Ближайшей аналогией историзму Кавафиса являются, по мнению Т.Кайалиса, "Cantos" Паунда. Сеферис знал поэзию Паунда и даже немного переводил, но в военное время, когда задумывалось эссе о Кавафисе, писать о Паунде, находившемся "в стане врага", — в фашистской Италии — было вряд ли возможно. Эта тема ждет еще своего исследователя. Нужно заметить еще, что к настоящему времени были поставлены под сомнение и исходные тезисы Сефериса — об абсолютной независимости Кавафиса от Элиота и Элиота от Кавафиса. Кавафис с детства свободно писал и говорил по-английски, в Англии Кавафис, по существу, вырос (прожив там с семи до четырнадцати лет), круг его чтения, несколько сузившийся к старости, все же всегда был достаточно широк. В годы первой мировой войны в Александрии Кавафис подружился с английским писателем Э.Форстером (работавшим в Красном Кресте). Форстер, восхищенный поэзией Кавафиса, уже в 1919 г. печатает в Англии статью "Поэзия К.П.Кавафиса". В 1923 г. выходят первые переводы стихов Кавафиса на английский, тепло принятые читателями и критикой, — и сделанные по инициативе Форстера. Наконец, в 1924 г. Т.С.Элиот публикует в своем журнале "Критерион" знаменитую "Итаку". Сеферис, тем не менее, прав в главном: поэтика Кавафиса и Элиота, при их определенном типологическом сходстве, формируется независимо друг от друга.

kassandrion.narod.ru/commentary/15/20cavafis.ht...

@темы: c, s, e, cavafy, ...logy, seferis, giorgos, eliot, t. s., helenike, english: anglo-american

---

[Lika_k]

"Единственный способ выразить нашу эмоцию в форме искусства заключается в том, чтобы найти некий "объективный коррелят", другими словами, некий набор предметов, некое состояние, некую последовательность событий, которые стали бы формулой именно этой специфической эмоции, — таким образом, чтобы, едва будут даны внешние факты, долженствующие завершиться раздражением чувств, соответствующая эмоция будет появляться немедленно."

"Объективный коррелят" Элиота ведет очень далеко. Посмотрим, как соответствует ему Кавафис. Если я верно понимаю мысль Элиота, то он хочет сказать, что поэт, чтобы выразить свою эмоцию, должен найти некую режиссуру состояний, событийную рамку, некую "формулу формы", подобную прорези прицела: когда чувства посмотрят сквозь эту прорезь, им будет очевидна эмоция . Событийная рамка "Одиссеи", "Божественной комедии", "Антония и Клеопатры", к примеру, — речь идет не только о композиции этих произведений, но и о психологии персонажей, о развитии характеров, — есть "объективный коррелят" специфической эмоции, которую хотели выразить Гомер, Данте, Шекспир; залог точности.

Кавафис, как представляется, настойчиво применял тот же метод и с течением лет все дальше отходил от непосредственного выражения эмоции. Более того: он не только обращал все большее внимание на гибкость характеров, отчетливость предметов и ясное видение событий, образующих "объективный коррелят" его эмоции, но и уничтожал, нейтрализовывал любое иное выражение эмоций, будь то использование возможностей языка, или употребление поэтических тропов, образов, сравнений или метафор. И это еще одна причина, почему Кавафиса называли сухим прозаиком.

(с) Йоргос Сеферис, "К.П. Кавафис и Т.С. Элиот: параллельные"

@темы: c, s, e, citatus, cavafy, ...logy, seferis, giorgos, eliot, t. s., helenike, english: anglo-american

---

[Lika_k]

Призрачный город,
Толпы в буром тумане зимней зари,
Лондонский мост на веку повидал столь многих,
Я и не думал, что смерть унесла столь многих.
В воздухе выдохи, краткие, редкие,
Каждый под ноги смотрит, спешит
В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит
Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает
С мертвым звуком на девятом ударе.
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —
Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?
И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека
И может когтями вырыть его из земли!
Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"

Пер. А. Сергеева

При первом прочтении эти стихи куда более и явственней походят на криптограмму, чем стихи Кавафиса о Птолемее Латире.
Кроме сразу бросающейся в глаза процитированной в оригинале строки Бодлера, здесь присутствуют еще четыре аллюзии: вновь на Бодлера, на Данте, на "Белого Дьявола" Вебстера плюс упоминание исторического события, связанного с топонимом Милы. Для того чтобы по-настоящему почувствовать Элиота, требуются, несомненно, весьма значительные познания, в сочетании с эмоциональным восприятием.
...
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он?..

Естественно, здесь перед нами миф о мертвом боге: "мертвый" — это мертвый бог, и вопрос: "Пророс ли он?" — это мучительный вопрос жителя "Бесплодной Земли": "Узрим ли Воскресение?" Вплоть до этого все понятно. Но вот Стетсон, которого мы встречаем в деловом квартале Лондона, кто он такой? Тиресий (или сам поэт) вспоминает как они вместе сражались при Милах, когда в 260 г. до Р.Х. были сокрушены карфагеняне. Мы встретим его снова в третьей части поэмы, где он —
Мистер Евгенидис, купец из Смирны, —
Небритость, полный карман коринки,
Стоимость-страхование-фрахт, Лондон...

И затем снова, в четвертой части:
Флеб, финикиец, две недели как мертвый,
Крики чаек забыл и бегущие волны,
И убытки и прибыль.
Морские теченья,
Шепча, ощипали кости, когда он безвольный
После бури, вздымаясь и погружаясь,
Возвращался от зрелости к юности.
Ты,
Иудей или эллин под парусом у кормила,
Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты.

И слух искушенного читателя продолжает на той же гармоничной ноте:
...и он, как ты...
...Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"

Я постарался выделить, как можно более сжато, основной мотив поэмы, мотив мертвого бога. Все жители "Бесплодной Земли" с их собственным бесплодием — мертвецы, отождествляемые с мертвым богом: и Стетсон, и карфагенянин, и Евгенидис, и Флеб, как и все другие, не упомянутые мною:

...как и ты...
...лицемерный читатель! — мой двойник, — мой брат!

Не будем обманываться, говорил нам чуть раньше Кавафис, не будем думать, что таких театрально-ужасных вещей не бывает в нашей ограниченной, размеренной и устроенной жизни. Жители "Бесплодной Земли" — это мы все: и вы, и я, и все, кто сколько-нибудь осознает свершающиеся зло и несчастье. Мертвый бог — это не забытая сказка, он тождествен нашему существу, настоящему нашей жизни, нам самим. И возвращаясь к поэтике: Элиот достигает подобного результата благодаря тому же чувству исторического времени, которое мы отметили у Кавафиса.

И этот способ обращения со временем, столь существенный для обоих поэтов, Элиот определяет, говоря об "Улиссе" Джеймса Джойса: "Благодаря использованию мифа и постоянному проведению параллели между современностью и древностью, г. Джойс создает метод, который после него будут обязаны использовать и другие. Это будет не подражание, — как не является подражателем ученый, основывающийся, к примеру, на открытиях Эйнштейна в своих независимых и продвигающих науку исследованиях. Это просто способ уловить, упорядочить и дать форму и смысл необозримой панораме тщеты и анархии, составляющих современную историю. Это метод, намеченный г. Йейтсом, — первым, как я полагаю, современным писателем, почувствовавшим его необходимость."

Мне думается, я могу доказать, что Кавафис не только намечает, но и систематически использует этот метод задолго до появления джойсовского "Улисса" и параллельно с Йейтсом, а то и раньше него.

"Я — поэт-историк", — говаривал Кавафис под конец жизни. "Я никогда не смог бы написать роман или драму, но я слышу внутри себя 125 голосов, говорящих, что я смог бы написать историю."

(с) Йоргос Сеферис, "К.П. Кавафис и Т.С. Элиот: параллельные"

@темы: c, s, e, 20, citatus, 19, cavafy, ...logy, seferis, giorgos, eliot, t. s., helenike, english: anglo-american

---

[Lika_k]

Robert Frost
Unharvested
A scent of ripeness from over a wall.
And come to leave the routine road
And look for what had made me stall,
There sure enough was an apple tree
That had eased itself of its summer load,
And of all but its trivial foliage free,
Now breathed as light as a lady's fan.
For there had been an apple fall
As complete as the apple had given man.
The ground was one circle of solid red.

May something go always unharvested!
May much stay out of our stated plan,
Apples or something forgotten and left,
So smelling their sweetness would be no theft.

@темы: 20, frost, robert, english-american, f

---

[Lika_k]

Georg Trakl
Helian

оригинал

In den einsamen Stunden des Geistes
Ist es schoen, in der Sonne zu gehn
An den gelben Mauern des Sommers hin.
Leise klingen die Schritte im Gras; doch immer schlaeft
Der Sohn des Pan im grauen Marmor.

Abends auf der Terrasse betranken wir uns mit braunem Wein.
Roetlich glueht der Pfirsich im Laub;
Sanfte Sonate, frohes Lachen.

Schoen ist die Stille der Nacht.
Auf dunklem Plan
Begegnen wir uns mit Hirten und weissen Sternen.

Wenn es Herbst geworden ist
Zeigt sich nuechterne Klarheit im Hain.
Besanftigte wandeln wir an roten Mauern hin
Und die runden Augen folgen dem Flug der Voegel.
Am Abend sinkt das weisse Wasser in Graburnen.

In kahlen Gezweigen feiert der Himmel.
In reinen Haenden traegt der Landmann Brot und Wein
Und friedlich reifen die Fruechte in sonniger Kammer.

О wie ernst ist das Antlitz der teueren Toten.
Doch die Seele erfreut gerechtes Anschaun.

Gewaltig ist das Schweigen des verwuesteten Gartens,
Da der junge Novize die Stirne mit braunem Laub bekraenzt,
Sein Odem eisiges Gold trinkt.

Die Hande ruehren das Alter blaeulicher Wasser
Oder in kalter Nacht die weissen Wangen der Schwestern.

Leise und harmonisch ist ein Gang an freundlichen Zimmern hin,
Wo Еinsamkeit ist und das Rauschen des Ahorns,
Wo vielleicht noch die Drossel singt.

Schoen ist der Mensch und erscheinend im Dunkel,
Wenn er staunend Arme und Beine bewegt,
Und in purpurnen Hoehlen stille die Augen rollen.

Zur Vesper verliert sich der Fremdling in schwarzer
Novemberzerstoerung,
Unter morschem Geaest, an Mauern voll Aussatz hin,
Wo vordem der heilige Bruder gegangen,
Versunken in das sanfte Saitenspiel seines Wahnsinns,

О wie einsam endet der Abendwind.
Ersterbend neigt sich das Haupt im Dunkel des Oelbaums.
Erschuetternd ist der Untergang des Geschlechts.
In dieser Stunde fuellen sich die Augen des Schauenden
Mit dem Gold seiner Sterne.

Am Abend versinkt ein Glockenspiel, das nicht mehr toent,
Verfallen die schwarzen Mauern am Platz,
Ruft der tote Soldat zum Gebet.

Ein bleicher Engel
Tritt der Sohn ins leere Haus seiner Vaeter.

Die Schwestern sind ferne zu weissen Greisen gegangen.
Nachts fand sie der Schlaefer unter den Saeulen im Hausflur,
Zurueckgekehrt von traurigen Pilgerschaften.

О wie starrt von Kot und Wuermern ihr Haar,
Da er darein mit silbernen Fuessen steht,
Und jene verstorben aus kahlen Zimmern treten.

О ihr Psalmen in feurigen Mitternachtsregen,
Da die Knechte mit Nesseln die sanften Augen schlugen,
Die kindlichen Fruechte des Hollunders
Sich staunend neigen ueber ein leeres Grab.

Leise rollen vergilbte Monde
Ueber die Fieberlinnen des Juenglings,
Eh dem Schweigen des Winters folgt.

Ein erhabenes Schicksal sinnt den Kidron hinab,
Wo die Zeder, ein weiches Geschoepf,
Sich unter den blauen Brauen des Vaters entfaltet,
Ueber die Weide nachts ein Schaefer seine Herde fuehrt.
Oder es sind Schreie im Schlaf,
Wenn ein eherner Engel im Hain den Menschen antritt,
Das Fleisch des Heiligen auf gluehendem Rost hinschmilzt.

Um die Lehmhuetten rankt purpurner Wein,
Toenende Buendel vergilbten Korns,
Das Summen der Bienen, der Flug des Kranichs.
Am Abend begegnen sich Auferstandene auf Felsenpfaden.

In schwarzen Wassern spiegeln sich Aussaetzige;
Oder sie oeffnen die kotbefleckten Gewaender
Weinend dem balsamischen Wind, der vom rosigen Huegel weht.

Schlanke Maegde tasten durch die Gassen der Nacht,
Ob sie den liebenden Hirten faenden.
Sonnabends toent in den Huetten sanfter Gesang.

Lasset das Lied auch des Knaben gedenken,
Seines Wahnsinns, und weisser Brauen und seines Hingangs,
Des Verwesten, der blaeulich die Augen aufschlaegt.
О wie traurig ist dieses Wiedersehn.

Die Stufen des Wahnsinns in schwarzen Zimmern,
Die Schatten der Alten unter der offenen Tuer,
Da Helians Seele sich im rosigen Spiegel beschaut
Und Schnee und Aussatz von seiner Stirne sinken.

An den Waenden sind die Sterne erloschen
Und die weissen Gestalten des Lichts.

Dem Teppich entsteigt Gebein der Graeber,
Das Schweigen verfallener Kreuze am Huegel,
Des Weihrauchs Suesse im purpurnen Nachtwind.

О ihr zerbrochenen Augen in schwarzen Muendern,
Da der Enkel in sanfter Umnachtung
Einsam dem dunkleren Ende nachsinnt,
Der stille Gott die blauen Lider ueber ihn senkt.

Георг Тракль
Гелиан
Одинокими часами Духа
хорошо идти под солнцем
вдоль желтых стен лета.
Тихо звучат шаги в траве; в мраморе сером
сновидения отпрыска Пана всё еще длятся.

По вечерам на террасе
мы опьяняем себя темным вином виноградным.
Красным огнем персик рдеет в листве;
мягкая поступь сонаты; смеха свеченье.

Ночи молчанье прекрасно.
По туманной равнине
навстречу движутся нам пастухи и белые звезды.

Осень приходит и вместе с ней - созерцанье
трезвой прозрачности рощи.
Блаженно бредем вдоль ржавеющих стен
и изумленными взорами следуем птиц перелетам.
По вечерам опускаются белые воды в свои погребальные устья.

В голых ветвях светится небо.
Чисты крестьянские руки, несущие хлеб и вино нам.
Мирно плоды дозревают в солнечной дреме.

О, как серьезны лица возлюбленных мертвых!
И блаженна душа в созерцаньи правдивом.

Необъятно и мощно молчанье опустевшего сада;
юный послушник в венке из листвы темно-бурой
тихо пьянеет, вдыхая морозное злато.

Прикосновенье рукою к древности голубеющей влаги
или в холодную ночь - к белым сестринским лицам.

Как гармонично, как тихо это движенье мимо дружеских окон,
где - одиночество, кленов шуршанье,
где, быть может, все еще дрозд поет свою песню.

В сумерках призрачен человек и прекрасен.
Изумленно он движет руками, ногами,
а в пурпурных гротах медленно вращаются очи.

К ночи в черном ноябрьском хаосе
затерялся чужак-незнакомец,
в гуще ломких ветвей, вдоль богатой настенной проказы;
здесь монах проходил незадолго,
в своего сумасшествия нежные струны всецело ушедший.

О, как одинока кончина вечернего ветра!
Испуская дыханье, он голову клонит на сумрак оливы.
Потрясающа гибельность рода людского.
В этот час наполняются золотом звезд
созерцателя очи.

Вечером тонет игра колокольная; молчь и беззвучье.
Черные стены на площади города рушатся.
В храм зазывает мертвый солдат.

Ангелом бледным
сын возвращается в дом своих предков, тот - пуст.

В даль среброликую к старцам сёстры ушли незаметно.
Ночью, проснувшись, он их встречает под колоннадой в прихожей:
только что возвратились с грустных паломничеств дальних.
Но в волосах их, о бог мой, - грязь, нечистоты и черви!
Это он видит, стоя вблизи; в серебре его ноги.
А в это время из комнат пустых удаляются мертвые тихо.

О, эти псалмы их в огненном шуме дождя полуночном!
Мерно холопы хлещут их кроткие очи крапивой;
детские кисти бузинные изумленно склонились
над опустевшей могилой.

Тихо свершают свой круг пожелтевшие луны
по лихорадке простынной того, кто еще только отрок;
не подступили безмолвные зимы.

Молча Кедрона высокий удел опускается к кедру,
вот он раскинулся в плавности линий - отпрыска кротость -
под голубыми бровями отца размышляя.
Там по пастбищам ночью пастух ведет свое стадо.
Или, быть может, это крики во сне,
в том сне, где бронзовый ангел, в роще застав человека,
плавит плоть его - тело святого -
на раскаленной решетке.

Виноградником пурпурным стены увиты глиняных хижин
и снопами, поющими ветру, желтого жита.
Пчелы жужжат, журавлей одиноких пролеты.
По вечерам на скалистых тропинках - внезапные встречи воскресших.
Прокаженные, в зеркало будто, смотрятся в почерневшие воды,
а потом одежды свои, провонявшие гноем и гнилью,
открывают, стеная, бальзаму упругого ветра -
он со склонов летит, где розы в полном расцвете.

Легкостройные девы наощупь ночь изучают
по переулков извивам, словно пастыря милого ищут.
По субботам в хижины входит нежное пенье.

Пусть расскажет им песня про того мальчугана,
про безумье его и про седые его брови,
и про его уход, и про его тленье,
когда раскрылись внезапно глаза его во всей своей сини.
О, как печально мне это с ним, в тихих напевах, свиданье!

Ступеньки безумия в комнатах черных,
древние тени в дверях, распахнутых настежь.
Здесь душа Гелиана себя созерцает в зеркале отсвета розы,
снег и проказа сыпятся вниз с чела Гелиана.

На стенах нет уже звезд, все звезды потухли.
А вместе с ними и белые призраки света.

Прах человечий могильщик бросает наверх, на зеленые травы.
Глухо молчат, завалившись, кресты на медленных склонах.
Ладана сладость в пурпуре ветра ночного.
Очи ушедших разбились, ртов обнажились черноты.
И покуда их внук, плавно сойдя в помраченье,
одинокую думу молчит о конце неизвестно-кромешном,
тихо Господь над ним голубые веки смыкает.

пер. Ник. Болдырев

Георг Тракль
Стихотворения. 1913
Гелиан*
В одинокие часы духа
Как чудно брести под солнецм
Мимо желтых стен лета.
Негромко раздаются шаги в траве; однако без просыпу спит
В сером мраморе отпрыск Пана.

Вечером на террасе мы пьянели от темного вина.
Раскален докрасна персик в листве;
Нежность сонаты, радость улыбки.

Прекрасна тишина ночи.
На темной равнине
Встречаемся с пастухами и белыми звездами.

С началом осени
В роще проявляется трезвая ясность.
Примирёно бредем мимо багряных стен
И круглыми глазами следим за полетом птиц;
Вечером белые воды истекают в погребальные урны.

В голых ветвях праздничает небо.
В чистых руках селянин несет хлеб и вино,
И смирно дозревают плоды в солнечной кладовой.

О, как озабочены лики милых умерших.
И все же праведное созерцание радует душу.

Исполнено силы молчанье опусташенного сада,
Где юный послушник украсид свой лоб бурой листвой
И пьет ледяное золото ветра.

Прикасаются пальцы к древности синей воды
Иди в холодной ночи — к белым щекам сестер.

Негромок и плавен шаг под радушными окнами комнат,
Где одинокость и шелест клена,
Где, может быть, еще распевает дрозд.

Прекрасен человек — даже возникающий в темноте,
Как удивительны движенья рук и ног,
А в пурпурных глащницах тихо перекатываются глаза.

К Весперу, под вечер, пришелец теряется в черном
ноябрьском разоре,
Среди трухлявых ветвей, у стен, изъявлённых прказой,
Где перед тем прошел святой брат,
Погруженный в нежную игру струн своего безумья.

О, как одиноко исходит вечерний ветер.
Умирая, склоняется он в сумрак оливы.

Потрясает закат людского рода.
В этот час глаза очивидца
Наполняются золотом падучих звезд.

Тонет в вечере эхо отзвучавших колоколов,
На площади распадаются черные стены,
Мертвый солдат призывает к молитве.

Бледный ангел,
Сын вступает в пустой дом своих предков.

Сестры ушли далеко к белым старцам.
Ночью нашел их сновидец
в прихожей —
Печальных паломниц.

О, как комкасты, грязы и червивы их волосы
Под его серебряными ступнями,
И умершие покидают пустые комнаты.

О, псалмы под огненным полночным дождем,
Когда холопы стегали крапивой по кротким глазам,
Младенческие ягоды бузины
Изумленно склонялись над пустой могилой.

Тихо катятся пожелтевшие луны
Над лихорадочным рубищем юноши,
Пока он следует за молчанье зимы.


О высоком уделе мнит идущий вниз по Кедрону**,
Где кроткие творенья — кедры —
Разметались под синии бровями Отца,
Через пастбище ночью ведет свое стадо сновидец.

Или раздаются крики во сне,
Когда в роще подстуаает к человеку железный ангел,
И мясо святого шипит на раскаленной жаровне.


Возле глиняных мазанок вьются пурпурные лозы,
Певучи снопы пожелтевшей ржи,
Гудение пчел, полет журавля.
По вечерам воскресшие встречаются
на скалистых тропинках.

В черных водах отражаются прокаженные;
Или они разрывают на себе одежды и подсталяют, рыдая,
Свои гнойные струпья целебному ветру
с розового холма.

Стройные юницы пробираются ощупью по переулкам ночи
— не встретят ли возлюбленного пастуха.
По вечерним субботам в жилищах слышатся недные песни.

Да помянет песня и отрока,
Его безумье и белые брови, и его гибель,
Кто из тленья открыл свои синие глазаю
О как грустна эта встреча!

Ступени безумья в черных комнатах,
Тени предков в раскрытых дверях,
Душа Гелиана видит себя в розовом зеркале —
И спадает со лба снег и проказа.

На стенах погасли звезды
И белые призраки света.

Из ковра проступают могильные кости,
Молчанье обветшалых крестов на холме,
Сладость ладана в пурпурном ветре ночи.

О глаза, перемолотые в черных зевах,
И в то время, как в нежном помраченье
Внук одиноко размышляет о мемном конце,
Тихий бог склоняет синие веки над ним.

пер. Вл. Летучий

* Гелиан - имя, этимологически связанное с богом Солнца. "Мелодические подъемы и спады в этом стихотворении исполнены несказанной перелести; особенно поразили меня его внутренние интервалы; оно как бы все построено на паузах — несколько колыщков, окаймляющих безгранично-бессловесное: так расположены в нем строки. Это подобно оградам на плоской местности, через которые перекатывается огороженное пространство, непрерывно сливающееся с великой, никому не принадлежащей равниной" (из письма Рильке к Л. Фиккеру от 18.02.1915).

** Кедрон (букв. черный, темный) — упоминаемый в Библии ручей между Иерусалимом и Елеонской горой

Georg Trakl
Helian
In the lonely hours of the spirit
It is beautiful to walk in the sun
Along the yellow walls of summer.
Quietly the steps sound in the grass; but always
The son of Pan sleeps in the gray marble.
Evenings on the terrace we got drunk with brown wine.
The peach glows reddish in the foliage;
Soft sonata, glad laughter.
Beautiful is the stillness of night.
On a dark plain
We meet ourselves with shepherds and white stars.
When autumn has come
A sober clarity appears in the grove.
Calmed we stroll along red walls
And the round eyes follow the flight of birds.
In the evening the white water sinks into funeral urns.
In bleak branches the sky celebrates.
In pure hands the countryman carries bread and wine
And peacefully the fruits ripen in a sunny chamber.
O how serious is the countenance of the beloved dead.
But righteous viewing delights the soul.

The silence of the ravaged garden is immense,
When the young novice wreaths his forehead with brown leaves,
His breath drinks icy gold.
The hands touch the age of bluish waters
Or in cold night the white cheeks of the sisters.
Quiet and harmonious is a walk along friendly rooms,
Where solitude is and the maple's rustling,
Where perhaps the thrush still sings.
Man is beautiful and appearing in darkness,
When marveling he moves arms and legs,
And the eyes roll silently in purple sockets.
At vespers the stranger looses himself in black November-destruction,
Under rotten branches, along walls full of leprosy,
Where before the holy brother had walked,
Rapt in the soft string music of his insanity,
O how lonely the evening wind ends.
Dying away the head bends down in the darkness of the olive tree.

Devastating is the decline of the race.
In this hour the eyes of the beholder fill themselves
With the gold of his stars.
In the evening a glockenspiel sinks down that no longer rings,
The black walls by the square decay,
The dead soldier calls for prayer.
A pale angel
The son steps into the empty house of his fathers.
The sisters have gone far away to white old men.
At night the sleeper found them under columns in the hallway,
Returned from sad pilgrimages.
O how their hair stiffens with excrement and worms,
When he stands into it with silver feet,
And those step deceased from bleak rooms.
O you psalms in fiery midnight rains,
When servants smite the mild eyes with nettles,
The childlike fruits of the elderberry
Bend astonished over an empty grave.
Quietly yellowed moons roll
Over the youth's fevered linen,
Before the silence of winter follows.

An exalted destiny ponders down the Kidron,
Where the cedar, a gentle creature,
Unfolds under the blue brows of the father,
Over the meadow at night a shepherd leads his flock .
Or there are screams in sleep,
When a brazen angel approaches man in the grove,
The saint's flesh melts on the glowing grate.
Around the clay huts purple vines climb,
Resounding sheaves of yellowed corn,
The humming of bees, the flight of the crane.
In the evening the resurrected meet on rocky paths.
In black waters lepers are reflected;
Or they open their excrement-tainted robes
Weeping to the balmy wind, that blows from the rosy hill.
Slender maids grope through the alleys of the night,
If they may find the loving shepherd.
Saturdays a soft singing sounds in the huts.
Let the song also commemorate the boy,
His insanity, and white brows and his passing away,
The decayed one, who bluishly opens the eyes.
O how sad is this reunion.

The stages of insanity in black rooms,
The shadows of the aged under the open door,
When Helian's soul looks at itself in the rosy mirror
And snow and leprosy sink from his forehead.
On the walls the stars are expired
And the white figures of the light.
Skeletons from the graves rise out of the carpet,
The silence of decayed crosses on the hill,
The sweetness of incense in the purple night wind.
O you shattered eyes in black mouths,
When the grandson in soft derangement
Ponders alone the darker ending,
The silent God lowers blue eyelids over him.

transl. by?

Georg Trakl
Helian
In the spirit’s solitary hours
It is lovely to walk in the sun
Along the yellow walls of summer.
Quietly whisper the steps in the grass; yet always sleeps
The son of Pan in the grey marble.

At eventide on the terrace we got drunk on brown wine
The red peach glows under the foliage.
Tender sonata, joyous laughter.

Lovely is this silence of the night.
On the dark plains
We gather with shepherds and the white stars.

When autumn rises
The grove is a sight of sober clarity.
Along the red walls we loiter at ease
And the round eyes follow the flight of birds.
In the evening pale water gathers in the dregs of burial urns.

Heaven celebrates, sitting in bare branches.
In hallowed hands the yeoman carries bread and wine
And fruit ripens in the peace of a sunny chamber.

Oh how stern is the face of the beloved who have taken their passage.
Yet the soul is comforted in righteous meditation.

Overwhelming is the desolated garden‘s secrecy,
As the young novice has wreathed his brow with brown leaves,
His breath inhales icy gold.

The hands touch the antiquity of blueish water
Or in a cold night the sisters’ white cheeks.

In quiet and harmony we walk along a suite of hospitable rooms
Into solitude and the rustling of maple trees,
Where, perhaps, the thrush still sings.

Beautiful is man and emerging from the dark
He marvels as he moves his arms and legs,
And his eyes quietly roll in purple cavities.

At suppertime a stranger loses himself in November’s black destitution;
Under brittle branches he follows a wall covered under leprosy.
Once the holy brother went here,
Engrossed in the tender music of his madness.

Oh how lonely settles the evening-wind.
Dying away a man‘s head droops in the dark of the olive tree.

How shattering is the decline of a family.
This is the hour when the seer’s eyes are filled
With gold as he beholds the stars.

The evening’s descend has muffled the belfry‘s knell in silence;
Among black walls in the public place,
A dead soldier calls for a prayer.

Like a pale angel
The son enters his ancestor’s empty house.

The sisters have traveled far to the pale ancients.
At night, returned from their mournful pilgrimage,
He found them asleep under the columns of the hallway.

Oh hair stained with dung and worms
As his silver feet stepped on it
And on those who died in echoing rooms.

Oh you palms under midnight’s burning rain,
When the servants flogged those tender eyes with nettles,
The hollyhock’s early fruit
Beheld your empty grave in wonder.

Fading moons sail quietly
Over the sheets of the feverish lad,
Into the silence of winter.

At the bank of Kidron a great mind is lost in musing,
Under a tree, the tender cedar,
Stretched out under the father’s blue eyebrows,
Where a shepherd drives his flock to pastures at night.

Or there are screams which escape the sleep;
When an iron angel approaches man in the grove,
The holy man’s flesh melts over burning coals.

Purple wine climbs about the mud-cottage,
Sheaves of faded corn sing;
The buzz of bees; the crane’s flight.
In the evening the souls of the resurrected gather on rocky paths.

Lepers behold their image in dark water;
Or they lift the hemp of their dung soiled attire,
And weep to the soothing wind, as it drifts down from the rosy hill.

Slender maidens grope their way through the narrow lanes of night;
They hope for the gracious shepherd.
Tenderly, songs ring out from the huts on weekend.

Let the song pay homage to the boy,
To his madness to his white eyebrows and to his passage,
To the decaying corpse, who opened his blue eyes.
Oh how sad is this reunion.

The stairs of madness in black apartments –
The matriarch’s shadow emerged under the open door
When Helian’s soul beheld his image in a rosy mirror;
And from his brow bled snow and leprosy.

The walls extinguished the stars
And the white effigies of light.

From the carpet rise skeletons, escaping their graves,
Fallen crosses sit silent on the hill,
The night’s purple wind is sweet with frankincense.

Oh ye broken eyes over black gaping jaws,
When the grandson in the solitude
Of his tender madness muses over a darker ending,
The blue eyelids of the silent god sink upon him.

transl. by?

Helian - a myth-like, enigmatic character in Trakl's poetry. The name should probably be interpreted as an allusion to Verlaine's "poor Lelian"** and the poet Hölderlin.
(с) Там же даны ссылки на стихотворения Тракля, в которых упоминается Гелиан.

**Verlaine's "poor Lelian" - Pauvre Lelian, Бедный Лелиан, анаграмма имени Верлена, под которой он упоминался в цикле своих статей "Проклятые поэты" (1883-84; 1888)

@темы: т, t, 20, deutsche-oesterreichisch, trakl, georg, expressionism

---

[Lika_k]

Georg Trakl
Im Dunkel
Es schweigt die Seele den blauen Frühling.
Unter feuchtem Abendgezweig
Sank in Schauern die Stirne den Liebenden.

O das grünende Kreuz. In dunklem Gespräch
Erkannten sich Mann und Weib.
An kahler Mauer
Wandelt in seinen Gestirnen der Einsame.

Über die mondbeglänzten Wege des Walds
Sank die Wildnis
Vergessener Jagden; Blick der Bläue
Aus verfallenen Felsen bricht.

Георг Тракль
Себастьян во сне. 1915
Песнь ушедшего
В темноте (2-ая редакция)
Молчит душа синей весны.
Под влажной вечерними ветками
Сникли в дрожи лики влюбленных.

О зеленеющий крест. В темных речах
Познаются мужчина и женщина.
Вдоль голой стены
Бредет со своей звездой одинокий.

Над мецающей лунной тропой в лесу
Сникли дикие заросли
Давно забытой охоты. Взор синевы
Пробивается из руинных скал.

пер. Вл. Летучий

Georg Trakl
In Darkness
In blue spring the soul falls silent.
Under dripping branches the evening
lovers bowed their foreheads and shivered.

O the corroding cross. In sunless communion
man and woman awoke to each other.
By the barren wall
the deserted one wanders with his shifting stars.

Over the moonstricken paths in the woods
the wilderness of forgotten hunts
sinks ever deeper. Your grief rises up
over the crumbling rock face in mutiny.

Transl. by Eric Plattner

@темы: т, t, 20, deutsche-oesterreichisch, trakl, georg, expressionism

---

[Lika_k]

Georg Trakl
Die Sonnenblume
Ihr goldenen Sonnenblumen,
Innig zum Sterben geneigt,
Ihr demutsvollen Schwestern
In solcher Stille
Endet Helians* Jahr
Gebirgiger Kühle.

Da erbleicht von Küssen
Die trunkne Stirne ihm
Inmitten jener goldenen
Blumen der Schwermut
Bestimmt den Geist
Die schweigende Finsternis.

Георг Тракль
Подсолнухи
Золотые подсолнухи,
Всем сердцем к смерти склоненные,
О кроткие сестры
В тишине - вот она -
Гелиана* кончается год
Год свежести гор.

Лоб упоенный его
От поцелуев становится белым
В то время как некто Другой
Цветы золотые печали
Духу приносит и прочит
Безмолвию тьмы.

пер. Ник. Болдырев

Георг Тракль
Из литературного наследия Nachlass
Стихотворения 1912-1914
Подсолнухи
О, золотые подсолнухи
В предчувствии умиранья,
Вы - смиренные сестры,
В чьей тишине
Завершается год Гелиана -
Горной прохлады.

Обесцвечено поцелуями
Ешл хмельное чело
Среди золотых цветов грусти -
По воле духа
Безмолвного мрака.

пер. Вл. Летучий

*Helian - a myth-like, enigmatic character in Trakl's poetry. The name should probably be interpreted as an allusion to Verlaine's "poor Lelian"** and the poet Hölderlin.
(с) Там же даны ссылки на стихотворения Тракля, в которых упоминается Гелиан.
З.Ы. По отношению конкретно к этому стихотворению стоит добавить, что латинское название подсолнуха - Helianthus, от греческого Hēlios и anthos, цветок солнца, и имя Helian достаточно четко указывает на связь с солнцем.

**Verlaine's "poor Lelian" - Pauvre Lelian, Бедный Лелиан, анаграмма имени Верлена, под которой он упоминался в цикле своих статей "Проклятые поэты" (1883-84; 1888)

@темы: т, t, links, 20, deutsche-oesterreichisch, trakl, georg, expressionism

---

[Lika_k]

George Peele (1558?-1597)
A Farewell to Arms* (To Queen Elizabeth)
His golden locks Time hath to silver turn'd;
O Time too swift, O swiftness never ceasing!
His youth 'gainst time and age hath ever spurn'd,
But spurn'd in vain; youth waneth by increasing:
Beauty, strength, youth, are flowers but fading seen;
Duty, faith, love, are roots, and ever green.

His helmet now shall make a hive for bees;
And, lovers' sonnets turn'd to holy psalms,
A man-at-arms must now serve on his knees,
And feed on prayers, which are Age his alms:
But though from court to cottage he depart,
His Saint is sure of his unspotted heart.

And when he saddest sits in homely cell,
He'll teach his swains this carol for a song,--
'Blest be the hearts that wish my sovereign well,
Curst be the souls that think her any wrong.'
Goddess, allow this aged man his right
To be your beadsman now that was your knight.

* источник названия романа Хэмингуя

@темы: 16, p, renaissance english, english-british

---

[Lika_k]

George Herbert
Virtue
Sweet day, so cool, so calm, so bright,
The bridal of the earth and sky;
The dew shall weep thy fall to-night,
For thou must die.

Sweet rose, whose hue angry and brave
Bids the rash gazer wipe his eye;
Thy root is ever in its grave,
And thou must die.

Sweet spring, full of sweet days and roses,
A box where sweets compacted lie;
My music shows ye have your closes,
And all must die.

Only a sweet and virtuous soul,
Like season'd timber, never gives;
But though the whole world turn to coal,
Then chiefly lives.

Джордж Герберт (1593—1633)
Virtue
Прохладный, тихий, яркий день,
Союз земли и неба... Что ж,
Твоя роса упала в тень,
И ты умрешь.

И роза яростно ярка,
Но в землю корень глубже вьет:
У плачущего ручейка
Она умрет.

Охапки дней, букеты роз
Вместил весны волшебный грот,
Но музыка полна угроз,
И все умрет.

Невинная душа одна
Душиста, словно спелый лес:
Весь мир горит -- и лишь она
Светлей небес.

Пер. Андрей Агафонов

@темы: 17, links, h, english-british, г (rus), shakespeare

---

[Lika_k]

Robert Frost
Good Hours
I had for my winter evening walk—
No one at all with whom to talk,
But I had the cottages in a row
Up to their shining eyes in snow.

And I thought I had the folk within:
I had the sound of a violin;
I had a glimpse through curtain laces
Of youthful forms and youthful faces.

I had such company outward bound.
I went till there were no cottages found.
I turned and repented, but coming back
I saw no window but that was black.

Over the snow my creaking feet
Disturbed the slumbering village street
Like profanation, by your leave,
At ten o'clock of a winter eve.

@темы: 20, english-american, f

---

[Lika_k]

Фернарду Намора (1919–1989)
Фрагменты пейзажа без музыки
Глаз тостопузой гитары ухмыляется
пошло и глупо.
Впрочем, он бывает любезен
и даже сентиментален,
если это необходимо.
Глаз толстопузой сигары -
добропорядочный взгляд,
полный набожного благочестья,
покупающий все: от небес до рабов
с паланкином.
Мне смешна одноглазая эта сигара -
пучеглазый толстяк
с пузом набитым как зоб пеликана.
Глаз брюхатой сигары!
кок он щедр на подачку!
Он на милостыню не поскупится,
если спину ты гнешь на него от зари до зари.
Глаз пузатой сигары!
Как прекрасно, что ты существуешь!
Без тебя я вовек не узнал бы
слова "ненависть"
истинный смысл.

Пер. Сергея Гончаренк

@темы: portuguese, н, 20

---

29.12.1926

[Lika_k]

Rilke
O Lacrimosa
(Trilogie, zu einer künftigen Musik von Ernst Krenek)
I
Oh Tränenvolle, die, verhaltner Himmel,
über der Landschaft ihres Schmerzes schwer wird.
Und wenn sie weint, so weht ein weicher Schauer
schräglichen Regens an des Herzens Sandschicht.

Oh Tränenschwere. Waage aller Tränen!
Die sich nicht Himmel fühlte, da sie klar war,
und Himmel sein muß um der Wolken willen.

Wie wird es deutlich und wie nah, dein Schmerzland,
unter des strengen Himmels Einheit. Wie ein
in seinem Liegen langsam waches Antlitz,
das waagrecht denkt, Welttiefe gegenüber.

II
Nichts als ein Atemzug ist das Leere, und jenes
grüne Gefülltsein der schönen
Bäume: ein Atemzug!
Wir, die Angeatmeten noch,
heute noch Angeatmeten, zählen
diese, der Erde, langsame Atmung,
deren Eile wir sind.

III
Aber die Winter ! Oh diese heimliche
Einkehr der Erde. Da um die Toten
in dem reinen Rückfall der Säfte
Kühnheit sich sammelt,
künftiger Frühlinge Kühnheit.
Wo das Erdenken geschieht
unter der Starre; wo das von den großen
Sommern abgetragene Grün
wieder zum neuen
Einfall wird und zum Spiegel des Vorgefühls;
wo die Farben der Blumen
jenes Verweilen unserer Augen vergißt.

Aus: Die Gedichte 1922 bis 1926 (Paris, Mai oder Juni 1925)

Райнер Мария Рильке
O Lacrimosa
(Трилогия к будущей музыке Эрнста Кренека
I
О слезы, наполняющие небо
над скорбью той, чья скорбь земли обширней.
И плач ее проходит, словно струи
косого ливня по равнине сердца.

О тяжесть слез слезам познавшей меру,
не чувствовавшей неба, потому что
была ясна, а небо существует
для облаков. Как ясны очертанья
земли, омытой вечной скорьбю, словно
черты лица, чья медленная дума
парит вдали на глубиной мира.

2
Пустота лишь дыханье, не боле, но зелень,
плотная зелень прекрасных деревьев —
тоже дыханье. И нас
вдыхает земля, сегодня еще вдыхает.
Медлительны долгие вдохи.
Мы считаем их, мы —
торопливость дыханья.

3
Но зимы! О эта скрытность
земли! Когда возле мертвых
собираются соки,
вернувшись для дерзости новой
дерзких будущих весен.
И когда подо льдом
разгорается мысль, и старого лета зелень
износившаяся — опять
станет буйством, напором и зеркалом новых предчувствий.
Когда краски цветов забывают
наши долгие взгляды.

пер. Е. Борисов, 1995

E. Kreneck, Sop. NaSook Han , O Lacrimosa : op. 48 (1926)

E. Kreneck, Sop. NaSook Han , O Lacrimosa : op. 48 (1926)

@темы: music, 20, youtube, rilke, deutsche-oesterreichisch, р (rus), r

---

[Lika_k]

Павел Антокольский
Рабы Микеланджело
Как нам выдрать
Колени, и плечи, и локти свои?
Как нам выкарабкаться
Из косного камня,
Родиться?
Во вселенной летят ястреба
И поют соловьи,
А у нас только в рёбрах
Колотится пленная птица.

Подари нам топор,
Дай нам в руки мотыгу и лом,
И свою мастерскую,
И окна, раскрытые настежь,
И всю знойную землю,
Чтоб выкорчевать бурелом,
И всё небо, грозой озарённое, -
Ты его застишь!

Ты, художник, устал!
Ты забыл, что сквозь трещины скал
Прорезаются к свету
Глаза твоих будущих статуй.
В каждой мраморной глыбе,
Которую ты обласкал,
Притаился и ждёт
Твой завистник и твой соглядатай.

В три погибели сгорбленный,
Бедный, развенчанный царь!
Ты когда-то упорствовал,
Странствовал, слыл полубогом.
Так ударь же резцом,
И ещё, и ещё раз ударь!
Сделай нас
Иль разбей на куски
В отвращенье глубоком!

Миновали столетья,
Как это мучительно длится!
Мы исхлестаны плетью,
Мы прячем безликие лица,
В первозданных породах
Смыкаем постылые веки.
Труд не начат,
А отдых
Нам тоже заказан навеки.

Спит музейная зала.
Двухсветное это пространство
Нам давно рассказало
О жизни прекрасной и страстной.
Да красотка девица
В оправе из перьев и кружев
Восхищённо дивится,
Как рвёмся мы,
Мышцы напружив!
Как, угрюмы и грубы,
Засунуты в оползни трещин,
Тянем чёрные губы
И пальцы
Ко всякой из женщин…

@темы: 20, а (rus), russian