[Lika_k]

Антонио Жедеан
Алый ирис
От севера и до юга
Всю землю я пересек.
Повсюду зелено море,
Свод неба синь и высок.
Задумчивые светила
Дрожали в ночной воде,
И солнце лишь солнцем было,
Луною луна — везде.
Везде, где я побыл, смело
Взрывали земли неволю
Цветы; а то, что болело
В недрах души и тела,
Было обычной болью.
Приводит в недоуменье
Лишь боль, что во мне двоится:
И скорбь в ней исчезновенья,
И радость во всем родиться.
Пер. М. Самаева

@темы: portuguese, 20, ж

---

[Lika_k]

Мигел Торга
Судьба
Радостью утро дышало.
Думал подняться к вершинам гор,
думал пить воду чистейших озер,
думал уйти в бескрайний простор…
Да жизнь помешала.

Пер. Л. Цивьян

@темы: portuguese, т, 20, torga, miguel

---

[Lika_k]

Фернандо Пессоа (1888–1935)
Котенок, ты спишь, как дома,
на голой земле двора.
Твоя судьба невесома —
она ни зла, ни добра.
Рабы одного уклада,
мы все под ее рукой.
Ты хочешь того, что надо,
и счастлив, что ты такой.
Ты истина прописная,
но жизнь у тебя — твоя.
Я здесь, но где — я не знаю.
Я жив, но это не я.

Пер. А. Гелескул

@темы: portuguese, 20, 19, pessoa, fernando, п

---

[Lika_k]

Фернандо Пессоа (1888–1935)
После праздника
Бредут куда-то мимо,
и песни их пусты,
и неосуществимы
недолгие мечты.
Они ведь только мимы
и бедные шуты.
Тенями в лунном круге
сошлись и разбрелись,
не зная друг о друге,
не подымая лиц.
Потерянные слуги
умерших небылиц!
Поют осиротело
пропетое не раз.
Их горло оскудело,
и недалек их час.
И вечности нет дела
до них — как и до нас.

Пер. А. Гелескул

Фернандо Пессоа
После ярмарки
Кто знает, чем гонимы -
Неверной ли мечтой,
Иль жаждой одержимы,
Иль верою пустой -
Идут шуты и мимы,
Звучит напев простой.

Бредут поодиночке,
Попарно и толпой -
Спешат без проволочки
Незнаемой тропой.
Кто первым вспомнит строчки,
Тот первым их и спой.

Пажи легенды бренной,
Поведанной не раз,
Уйдя в самозабвенный
Лирический экстаз,
Не знайте о Вселенной,
Не знающей о вас.

пер. Евг. Витковский

@темы: portuguese, 20, 19, pessoa, fernando, п

---

[Lika_k]

Камило Песанья (1867–1926)
Еще один
Образы, вы протекли по сетчатке,
Не закрепись, не оставив следа;
Так, вырываясь из недр, без оглядки,
Бойких фонтанов струится вода.

Грустные ваши хранит отпечатки
Озеро меж тростников: навсегда
Там вы застыли в угрюмом порядке.
Вас потеряв, я заброшен сюда.

Что мне в глазах моих зрячих! Отныне
Полое зеркало тусклый мой взгляд,
Зеркало перед бескрайней пустыней.

Линии ливня по стеклам скользят,
И на стене — моей тени унынье
В мерном движенье вперед и назад.
Пер. М. Самаева

@темы: portuguese, 20, 19, п

---

[Lika_k]

Christina Georgina Rossetti (1830-1894)
Is the moon tired? she looks so pale
Within her misty veil:
She scales the sky from east to west,
And takes no rest.
Before the coming of the night
The moon shows papery white;
Before the dawning of the day
She fades away.

Theatres des Vampires - Moonlight Waltz (Moonlight Waltz, 2011)

@темы: music, victorian, youtube, pre-raphaelite brotherhood, romanticism, 21, english-british, r

---

[Lika_k]

Dante Gabriel Rossetti
A Match With The Moon
Weary already, weary miles to-night
I walked for bed: and so, to get some ease,
I dogged the flying moon with similes.
And like a wisp she doubled on my sight
In ponds; and caught in tree-tops like a kite;
And in a globe of film all liquorish
Swam full-faced like a silly silver fish;—
Last like a bubble shot the welkin's height
Where my road turned, and got behind me, and sent
My wizened shadow craning round at me,
And jeered, “So, step the measure,—one two three!”
And if I faced on her, looked innocent.
But just at parting, halfway down a dell,
She kissed me for good-night. So you'll not tell.

@темы: victorian, 19, pre-raphaelite brotherhood, romanticism, english-british, r

---

[Poesia]

Fernando Pessoa
Antinous
The rain outside was cold in Hadrian’s soul.

The boy lay dead
On the low couch, on whose denuded whole,
To Hadrian's eyes, whose sorrow was a dread,
The shadowy light of Death's eclipse was shed.

The boy lay dead, and the day seemed a night
Outside. The rain fell like a sick affright
Of Nature at her work in killing him.
Memory of what he was gave no delight,
Delight at what he was was dead and dim.

O hands that once had clasped Hadrian's warm hands,
Whose cold now found them cold!
O hair bound erstwhile with the pressing bands!
O eyes half-diffidently bold!
O bare female male-body such
As a god's likeness to humanity!
O lips whose opening redness erst could touch
Lust's seats with a live art's variety!
O fingers skilled in things not to be told!
O tongue which, counter-tongued, made the blood bold!

O complete regency of lust throned on
Raged consciousness's spilled suspension!
These things are things that now must be no more.
The rain is silent, and the Emperor
Sinks by te couch. His grief is like a rage,
For the gods take away the life they give
And spoil te beauty they made live.
He weeps and knows that every future age
Is looking on him out of the to-be;
His love is on a universal stage;
A thousand unborn eyes weep with his misery.

Antinous is dead, is dead for ever,
Is dead for ever and all loves lament.
Venus herself, that was Adonis' lover,
Seeing him, that newly lived, now dead again,
Lends her old grief's renewal to be blent
With Hadrian's pain.

Now is Apollo sad because te stealer
Of his white body is for ever cold.
No careful kisses on that nippled point
Covering his heart-beats' silent place restore
His life again to ope his eyes and feel her
Presence along his veins Love's fortress hold.
No warmth of his another's warmth demands.
Now will his hands behind his head no more
Linked, in that posture giving all but hands,
On the projected body hands implore.

The rain falls, and he lies like one who hath
Forgotten all the gestures of his love
And lies awake waiting their hot return.
But all his arts and toys are now with Death.
This human ice no way of heat can move;
These ashes of a fire no flame can burn.

O Hadrian, what will now thy cold life be?
What boots it to be lord of men and might?
His absence o' er thy visible empery
Comes like a night,
Nor is there morn in hopes of new delight.
Now are thy nights widowed of love and kisses;
Now are thy days robbed of the night's awaiting;
Now have thy lips no purpose for thy blisses,
Left but to speak the name that Death is mating
With solitude and sorrow and affright.

Thy vague hands grope, as if they had dropped joy.
To hear that the rain ceases lift thy head,
And thy raised glance take to the lovely boy.
Naked he lies upon that memoried bed;
By thine own hand he lies uncoverèd.
There was he wont thy dangling sense to cloy,
Ande uncloy with more cloying, and annoy
With newer uncloying till thy senses bled.

His hand and mouth knew games to reinstal
Desire that thy worn spine was hurt to follow.
Sometimes it seemed to thee that all was hollow
In sense in each new straining of sucked lust.
Then still new turns of toying would he call
To thy nerves’ flesh, and thou wouldst tremble and fall
Back on thy cushions with thy mind's sense hushed.

«Beautiful was my love, yet melancholy.
He had that art, that makes love captive wholly,
Of being slowly sad among lust's rages.
Now the Nile gave him up, the eternal Nile.
Under his wet locks Death's blue paleness wages
Now war upon our wishing with sad smile.»

Even as he thinks, the lust that is no more
Than a memory of lust revives and takes
His senses by the hand, his felt flesh wakes,
And all becomes again what 'twas before.
The dead body on the bed starts up and lives
And comes to lie with him, close, closer, and
A creeping love-wise and invisible hand
At every body-entrance to his lust
Whispers caresses which flit off yet just
Remain enough to bleed his last nerve's strand,
O sweet and cruel Parthian fugitives!

So he half rises, looking on his lover,
That now can love nothing but what none know.
Vaguely half-seeing what he doth behold,
He runs his cold lips all the body over.
And so ice-senseless are his lips that, lo!,
He scarce tastes death from the dead body's cold,
But it seems both are dead or living both
And love is still the presence and the mover.
Then his lips cease on the other lips' cold sloth.

Ah, there the wanting breath reminds his lips
That from beyond the gods hath moved a mist
Between him and this boy. His finger-tips,
Still idly searching o'er the body, list
For some flesh-response to their waking mood.
But their love-question is not understood:
The god is dead whose cult was to be kissed!

He lifts his hand up to where heaven should be
And cries on the mute gods to know his pain.
Let your calm faces turn aside to his plea,
O granting powers! He will yield up his reign.

In the still deserts he will parchèd live,
In the far barbarous roads beggar or slave,
But to his arins again the warm boy give!
Forego that space ye meant to be his grave!

Take all the female loveliness of earth
And in one mound of death its remnant spill!
But, by sweet Ganymede, that Jove found worth
And above Hebe did elect to fill
His cup at his high feasting, and instil
The friendlier love that fills the other's dearth,
The clod of female embraces resolve
To dust, O father of the gods, but spare
This boy and his white body and golden hair!
Maybe thy better Ganymede thou feel'st
That he should be, and out of jealous care
From Hadrian's arms to thine his beauty steal'st.

He was a kitten playing with lust, playing
With his own and with Hadrian's, sometimes one
And sometimes two, now linking, now undone;
Now Ieaving lust, now lust's high lusts delaying;
Now eyeing lust not wide, but from askance
Jumping round on lust's half-unexpectance;
Now softly gripping, then with fury holding,
Now playfully playing, now seriously, now lying
By th' side of lust looking at it, now spying
Which way to take lust in his lust's withholding.

Thus did the hours slide from their tangled hands
And from their mixèd limbs the moments slip.
Now were his arms dead leaves, now iron bands;
Now were his lips cups, now the things that sip;
Now were his eyes too closed and now too looking;
Now were his uncontinuings frenzy working;
Now were his arts a feather and now a whip.

That love they lived as a religion
Offered to gods that come themselves to men.
Sometimes he was adorned or made to don
Half-vestures, then in statued nudity
Did imitate some god that seems to be
By marble's accurate virtue men's again.
Now was he Venus, white out of the seas;
And now was he Apollo, young and golden;
Now as Jove sate he in mock judgment over
The presence at his feet of his slaved lover;
Now was he an acted rite, by one beholden,
In ever-repositioned mysteries.

Now he is something anyone can be.
O stark negation of the thing it is!
O golden-haired moon-cold loveliness!
Too cold! too cold! and love as cold as he!
Love through the memories of his love doth roam
As through a labyrinth, in sad madness glad,
And now calls on his name and bids him come,
And now is smiling at his imaged coming
That is i'th' heart like faces in the gloaming —
Mere shining shadows of the forms they had.

The rain again like a vague pain arose
And put the sense of wetness in the air.
Suddenly did the Emperor suppose
He saw this room and all in it from far.
He saw the couch, the boy, and his own frame
Cast down against the couch, and he became
A clearer presence to himself, and said
These words unuttered, save to his soul's dread:

« I shall build thee a statue that will be
To the continued future evidence

Of my love and thy beauty and the sense
That beauty giveth ot divinity.
Though death with subtle uncovering hands remove
The apparel of life and empire from our love,
Yet its nude statue, that thou dost inspirit,
All future times, whether they will't or not,
Shall, like a gift a forcing god hath brought,
Inevitably inherit.

«Ay, this thy statue shall I build, and set
Upon the pinnacle of being thine, that Time
By its subtle dim crime
Will fear to eat it from life, or to fret
With war's or envy's rage from bulk and stone.
Fate cannot be that! Gods themselves, that make
Things change, Fate's own hand, that doth overtake
The gods themselves with darkness, will draw back
From marring thus thy statue and my boon,
Leaving the wide world hollow with thy lack.

«This picture of our love will bridge the ages.
It will loom white out of the past and be
Eternal, like a Roman victory,
In every heart ,the future will give rages
Of not being our love's contemporary.

«Yet oh that this were needed not, and thou
Wert the red flower perfuming my life,
The garland on the brows of my delight,
The living flame on altars of my soul!
Would all this were a thing thou mightest now
Smile at from under thy death-mocking lids
And wonder that I should so put a strife
Twixt me and gods for thy lost presence bright;
Were there nought in this but my empty dole

And thy awakening smile half to condole
With what my dreaming pain to hope forbids.»

Thus went he, like a lover who is waiting,
From place to place in his dim doubting mind.
Now was his hope a great intention fating
Its wish to being, now felt he he was blind
In some point of his seen wish undefined.

When love meets death we know not what to feel.
When death foils love we know not what to know.
Now did his doubt hope, now did his hope doubt;
Now what his wish dreamed the dream's sense did flout
And to a sullen emptiness congeal.
Thcn again the gods fanned love's darkening glow.

«Thy death has given me a higher lust —
A flesh-lust raging for eternity.
On mine imperial fate I set my trust
That the high gods,that made me emperor be,
Will not annul from a more real life
My wish that thou should'st live for e'er and stand
A fleshly presence on their better land,
More lovely yet not lovelier, for there
No things impossible our wishes mar
Nor pain our hearts with change and time and strife.

«Love, love, my love! thou art already a god.
This thought of mine, which I a wish believe,
Is no wish, but a sight, to me allowed
By the great gods, that love love and can give
To mortal hearts, under the shape of wishes —
Of wishes having undiscovered reaches —,
A vision of the real things beyond
Our life-imprisoned life, our sense-bound sense.
Ay, what I wish thee to be thou art now

Already. Already on Olympic ground
Thou walkest and art perfect, yet art thou,
For thou needst no excess of thee to don
Perfect to be, being perfection.

«My heart is singing like a morning bird.
A great hope from the gods comes down to me
And bids my heart to subtler sense be stirred
And think not that strange evil of thee
That to think thee mortal would be.

«My love, my love, my god-love! Let me kiss
On thy cold lips thy hot lips now immortal,
Greeting thee at Death's portal's happiness,
For to the gods Death's portal is Life's portal.

«Were no Olympus yet for thee, my love
Would make thee one, where thou sole god mightst prove,
And I thy sole adorer, glad to be
Thy sole adorer through infinity.
That were a universe divine enough
For love and me and what to me thou art.
To have thee is a thing made of gods' stuff
And to look on thee eternity's best part.

«But this is true and mine own art: the god
Thou art now is a body made by me,
For, if thou art now flesh reality
Beyond where men age and night cometh still,
'Tis to my love's great making power thou owest
'I'hat life thou on thy merúory bestowest
And mak'st it carnal. Had my love not held
An empire of my mighty legioned will,
Thou to gods' consort hadst not been compelled.

«My love that found thee, when it found thee did
But find its own true body and exact look.
Therefore when now thy memory I bid
Become a god where gods are, I but move
To death's high column's top the shape it took
And set it there for vision of all love.

«O love, my love, put up with my strong will
Of loving to Olympus, be thou there
The latest god, whose honey-coloured hair
Takes divine eyes! As thou wert on earthe, still
In heaven bodifully be and roam,
A prisoner of that happiness of home,
With elder gods, while I on earth do make
A statue for thy deathlessness' seen sake.


«Yet thy true deathless statue I shall build
Will be no stone thing, but that same regret
By which our love's eternity is willed.
One side of that is thou, as gods see thee
Now, and the other, here, thy memory.
My sorrow wiII make that men's god, and set
Thy naked memory on the parapet
That looks upon the seas of future times.
Some will say all our love was but our crimes;
Others against our names the knives will whet
Of their glad hate of beauty's beauty, and make
Our names a base of heap whereon to rake
The names of all our brothers with quick scorn.
Yet will our presence, like eternal Morn,
Ever return at Beauty's hour, and shine
Out of the East of Love, in light to enshrine
New gods to come, the lacking world to adorn.

«All that thou art now is thyself and I.
Our dual presence has its unity
In that perfection of body which my love
By loving it, became, and did from life
Raise into godness, calm above the strife
Of times, and changing passions far above.

«But since men see more with the eyes than soul,
Still I in stone shall utter this great dole;
Still, eager that men hunger by thy presence,
I shall to marble carry this regret
That in my heart like a great star is set.
Thus, even in stone, our love shall stand so great
In thy statue of us, like a god's fate,
Our love’s incarnate and discarnate essence,
That, like a trumpet reaching over seas
And going from continent to continent,
Our love shall speak its joy and woe, death-blent,
Over infinities and eternities.

«And here, memory or statue, we shall stand,
Still the same one, as we were hand in hand
Nor felt each other's hand for feeling feeling.
Men still will see me when thy sense they take.
The entire gods might pass, in the vast wheeling
Of the globed ages. If but for thy sake,
That, being theirs, hadst gone with their gone band,
They would return, as they had slept to wake.

«Then the end of days when Jove were born again
And Ganymede again pour at his feast
Would see our dual soul from death released
And recreated unto joy, fear, pain —
All that love doth contain;
Life — all the beauty that doth make a lust

Of love's own true love, at the spell amazed;
And, if our very memory wore to dust,
By some god's race of the end of ages must
Our dual unity again be raised.»

It rained still. But slow-treading night came in,
Closing the weary eyelids of each sense.
The very consciousness of self and soul
Grew, like a landscape through dim raining, dim.
The Emperor lay still, so still that now
He half forgot where now he lay, or whence
The sorrow that was still salt on his lips.
All had been something very far, a scroll
Rolled up. The things he felt were like the rim
That haloes round the moon when the night weeps.

His head was bowed into his arms, and they
On the low couch, foreign to his sense, lay.
His closed eyes seemed open to him, and seeing
The naked floor, dark, cold, sad and unmeaning.
His hurting breath was all his sense could know.
Out of the falling darkness the wind rose
And fell; a voice swooned in the courts below;
And the Emperor slept.
The gods came now
And bore something away, no sense knows how,
On unseen arms of power and repose.

1915

Фернандо Пессоа
Антиной
Как дождь, душа дрожала Адриана.
Был отрок тих
В испарине последнего тумана,
И зренье Адриана страх постиг
Затменьем смерти, павшим в этот миг.

Был отрок тих, во мрак свернулся свет -
И дождь долбил и был как скверный бред
Убийцы - перепуганной Природы.
Прошло очарованье прежних лет,
Врата восторга затворили входы.

О руки, к Адриановым рукам
Тянувшиеся, - сколь сегодня стылы!
О волосы, привычные к венкам!
О взор, своей не ведающий силы!
О тело - то ли девы, то ли нет, -
Божественный посул земного счастья!
О губы, чей вишневый вешний цвет
Таил секрет любви и сладострастья!

Перстов неописуемый язык!
И влажный зов, каким звучал язык!
И полная победа совершенства
В самодержавном скипетре блаженства!
Отныне все - тоска, туман, обман
И небыль. Дождь стихает. Адриан
Склоняется над телом. Горе гневно:

Нам жизнь даруют боги - и берут,
И красоту, создав ее, крадут, -
Но самый плач щемит в груди плачевно:
Объемлет стон грядущие века,
И боль в душе настолько велика,
Что нас не оставляет повседневно.

Он мертв и не вернется никогда.
Сама Венера, зная Антиноя
И зная - он погублен навсегда,
Былые по Адонису печали
Смещала с Адриановой тоскою.
Но все слова любви бессильны стали.

И Аполлон поник, когда объяли -
Уж не само ль объятье? - холода.
Соски его двуглавою горою
Лобзаний позабудут горный снег,
Застынет кровь в теснине прежних нег,
Твердыня страсти станет грудой льда.
Тепло не ощутит тепла другого -
И руки на затылке не скрестит,
Когда, навскрыт распахнут и раскрыт,
Всем телом ждешь касания чужого.

Дождь падает, а отрок возлежит,
Как будто позабыв уроки страсти,
Но ожидая: обожжет она
Внезапным возвращеньем. Надлежит
Былому жару быть у льда во власти.
Не плоть, а пепел; смерть сильнее сна.

Как быть отныне с жизнью Адриану?
С империей? Чем горе превозмочь?
Кому запеть блаженную осанну?
Настала ночь -
И новых нег не чаешь и невмочь.
Ночь вдовствует на ложе одиноком,
Сиротствует не ждущий ночи день,
Уста сомкнулись, только ненароком
На миг окликнув на пути далеком
В объятья смерти схваченную тень.

Блуждают руки, радость уронив.
Дождь кончился, не ведаешь, давно ли,
В нагое тело тусклый взор вперив.
Лежит он, наготу полуприкрыв
Движеньем сладострастья, а не боли.
Он, возбуждавший страсть и поневоле,
Любое пресыщенье претворив
В любовный нескончаемый порыв.

Его уста и руки поспешали,
Куда едва за ним ты поспевал.
Казалось: он тебя опустошал.
Усталости не ведая, печали
И чувства. Он тебя околдовал,
И наставал карнальный карнавал,
Взывая окончаньем о начале.

"Любовь моя как пленница была
И в муках отдавалась и брала,
И боль свила гнездо в ее глубинах.
Тебя похоронил великий Нил
И выдал нам - и смерть зажала в львиных
Объятиях превыше наших сил".
И с этой мыслью страсть его (а страсть -

Всего лишь память о страстях минувших)
Очнулась победительно в уснувших
Бессильно чреслах и взыграла всласть.
Мертвец восстал, и ожил, и, все ближе,
Все ближе подходя, манил на ложе -
И смертью не смиренная рука
Проведала все подступы и входы
Туда, где плоть не ведает свободы, -
Нежна, неосязаемо легка...
Парфянцы, вы жестоки и бесстыжи!

И вот припал к влюбленному влюбленный,
И оба стали стылы и мертвы
В слиянности, столь неопределенной,
Что каждый поцелуй их воспаленный
Был ледяным ожогом, и, увы,
Как тени были оба, как волхвы,
Как дух живой и дух непогребенный
Был каждый - и витал речной травы
Вкус на устах, ленивой и зеленой.

Туман или иная пелена,
Меж Антиноем пав и Адрианом,
Дышать им не давали. И, влажна,
Скользила по округлостям желанным
Рука, в них вызвать пламя не вольна;
Бог умер, бог казался деревянным!

Он взор воздел и руку в небеса,
Но боги были символ безучастья,
Иль их неразличимы голоса.
Бессмертные! Свою отрину власть я!
В пустыню я навеки удалюсь,
Меж варваров простым рабом представлюсь, -
Лишь с отроком, прошу вас, не прощусь,
Покуда сам покойно не преставлюсь.

Податливую женственность земли
Избудьте, не изведав сожаленья.
Но ты, Юпитер, внемлющий вдали,
Ты, юноше отдавший предпочтенье
Пред девою, во имя восполненья
Того, чем губы Гебы не могли
Откликнуться желаньям в исполненье, -
Отринь, отец богов, бездушный прах
Постылой женской плоти - ив мирах
Восставь, поставь над ними Ганимеда!
Иль сжал уже в завистливых руках
Ты Антиноя? В том твоя победа?

Котенком он играл с мужским желаньем
И с отроческим - то их сочетая,
То чередуя, - и игра такая,
Где промедленье сходно с обладаньем,
Где загляденье слитно с упоеньем,
Неведенье чревато нападеньем,
Разнузданность лукава обузданьем,
Игра - игрой, волнение - волненьем, -
Часам давала волю, как мгновеньям,
И сочетала малость с мирозданьем.

Часы струились из сплетенных рук,
Лобзаньям срока не было - и пыткам:
Бил в пальцах вечный ключ то нег, то мук,
То чашей были губы, то напитком,
То был туманен, то был чуток взор,
То чудились призывы, то отпор,
То был листом распластанным, то свитком.

Богослуженьем их любовь была -
И боговоплощеньем это было:
Над алтарем порой витала мгла,
Порой светило страсти восходило -
И матовая мраморность царила
Богов в пылу, спалившем их дотла.

Он был Венерой, вышедшей из пены,
И Аполлоном юно-золотым.
Юпитером на троне восседал он -
Влюбленный раб склонялся перед ним.уждает, как в тумане,
По лабиринту боли и любви.
Одолевают не воспоминанья,
А привиденья, образ потеряв.
То рядом Антиной - лишь позови,
То изнываешь, пустоту обняв.

Дождь зарядил с болезнетворной силой,
И сырость загустела, как тоска.
И Адриан на свой альков унылый
Взглянул, как сквозь века, издалека.
Увидел тело тихое на ложе,
Себя в слезах над ним увидел тоже
И в мыслях, не отличных от скорбей,
Промолвил приговор души своей:

"Я статую воздвигну на века
Свидетельством незыблемым тому,
Каков он был, каким сошел во тьму.
Такой красе и вечность коротка.
Божественности подлинную суть
Она вдохнуть умела мне во грудь, -
И если смерть и жизнь и страсть затмила, -
Ваятель одолеет естество
И возвратит потомкам божество
Из глубины веков и Нила.

И статую я эту вознесу
На высоту невиданной колонны,
Чтоб времени завистливые стоны
Не посягнули на ее красу
Чредой сражений и землетрясений.
Рок не таков! Богами правит рок,
Рукою рока часто служит бог,
И роковых страшится сам гонений, -
Ни бог, ни рок не смеет в здешний срок
Сразить уже сраженный ими гений.

Из прошлого в грядущие века
Мост нашей страсти белый перекинем.
Как Рим над миром, в вечности застынем.
Чтобы потомок понял: высока
Любовь и бесконечна в небе синем.

Но подлинной тоски не передашь...
Ты - обонянья розовая дрожь.
С зеленым лавром ты безмерно схож
И с пламенем любви из винных чаш.
Воистину алтарь повержен наш,
И ты меня из бездны упрекнешь,
Мол, пыл бессилен и напрасен раж -
И ничего из мрака не вернешь, -
А может, головы не повернешь,
А может, возвратишься, как мираж,
И боль мою, кровавую, как нож,
Глухим ножнам отчаянья предашь".

Как тщетно ожидающий свиданья,
По анфиладам собственной души
Он мечется - то полон упованья,
То ужаса - и муки хороши,
Чтоб время скоротать в такой тиши.

Там, где сошлись любовь и смерть, - туман.
Там, где в любовь проникла смерть, - неясность
Опасность превратилась в безопасность,
А безопасность - в морок и обман, -
И пустоты прекрасный истукан
Вдохнул огонь в минутную безгласность.

"Мне твой удел внушил иную страсть -
По вечности великую печаль:
Достойна ль императорская власть
Державного стремленья ввысь и вдаль -
Туда, где боги, жизни не поправ,
Но подлинную жизнь даруя ей,
Тебя скрывают в вечности своей -
Еще прекрасней, но не столь желанным,
Как некогда любим был Адрианом, -
И ждет забвенье всех земных забав?

Любимый мой, любимый мой, ты - бог!
Ты бог уже - так я велю и жажду!
Не жажду, не велю, а вижу - в срок,
Отмеренный богами, нашу жажду
Любви переливающими в чаши,
Где пламенем горят желанья наши,
Где жизнь - не только в жизнь заточена,
И чувство не повязано на чувство,
Где и желанье - только лишь искусство
Желать того, чем боль обделена,
Иначе бы звалась она блаженством. чаши,
Где пламенем горят желанья наши,
Где жизнь - не только в жизнь заточена,
И чувство не повязано на чувство,
Где и желанье - только лишь искусство
Желать того, чем боль обделена,
Иначе бы звалась она блаженством.
Ты на Олимпе - и завершена
Земная жизнь небесным совершенством.

Душа моя, как птица, запоет.
Надежда к ней направится с небес
С известием: зла не содеял тот,
Кто вовсе не попал в водоворот,
А лишь в бессмертье собственном исчез.
Любимый мой! Мой бог! О, дай прильнуть
К твоим остылым мертвенно устам.
Они как пламя в вечности. Ведь там
Земную смерть дано перечеркнуть.

Не будь Олимпа, я б его сложил
По камушку - и там тебе служил -
Единственному богу и один -
Превыше всех заоблачных вершин.
Божествен был тогда бы космос наш
Любви и поклоненья. Мир вдвоем -
И вечность бесконечная кругом,
И прошлое - лишь призрачный мираж...

Но вся твоя божественная сила -
Есть плоть твоя, изваянная мной, -
И если плоть победно покорила
И если победила мир земной,
То страсть моя была тому виной -
Та страсть, что вознесла тебя превыше
Затменья, и забвенья, и затишья,
Из праха вырвав горькою ценой.
Полки молитв моих полны тобой:
Не ты, а мощь их - вот что небу мило.

Создатель твой, а не любовник твой,
Созданье я любил, а не находку -
Любил твой облик и твою походку,
Тебя любил, но более - себя,
И, возроптав, склоняюсь все же кротко
Пред тою, что и губит не губя.

Любимый мой, любимый мой! На Небо
Моей великой властью вознесен
Там кравчий Ганимед, там он и Геба
Поникнут пред тобой! Но будь влюблен -
В божественной телесности отныне -
И в тех, кого найдешь в небесной сини,
В старейших небожителей... Не там,
А здесь тебе воздвигнут будет храм!

Но истинно бессмертным изваяньем
Не мрамор станет или же гранит,
А боль моя, которая кричит,
Проникнувшись неслыханным страданьем, -
Кричит, чтоб стать всеобщим достояньем.
Пусть боль моя и память о былом
Предстанут обнаженным божеством
Над Времени великим океаном.
Одни сочтут такое горе странным,
Другие - непростительным грехом,
И, красоту земную ненавидя,
Рванутся в оскорбленье и в обиде
С холодным оскопительным ножом
К тому, в ком подражателя найдем, -
Но весь Восток Любви своим восходом
Сиять во мраке будет год за годом,
И боги снидут в мир, как мы вдвоем.

Не ты один поник, а мы с тобой.
Любовь образовала двуединство
И в узел плоть стянула - столь тугой,
Что жизнь стряхнула пошлое бесчинство,
Божественной омывшись чистотой, -
Не признавая никакой другой.

Но не душой - глазами смотрят люди,
Лишь мрамор им внушает мысль о чуде,
Тогда как плоть - лишь трепет вожделенья,

Поэтому во мрамор облеку
Мою невыразимую тоску,
Печаль утраты, тяжесть сожаленья.
Столь много было на моем веку
Достойного любви и поклоненья,
Что зов фанфар услышат поколенья,
Зов от материка к материку;
Любовь и боль - цепи единой звенья,
Свет вечности - не ровня светлячку.

Двойным напоминаньем мы застынем;
Обнявшись, мы друг друга не покинем,
Хоть не в прикосновенье суть любви.
Нас видеть будут люди, будут боги,
Века на нескончаемой дороге
Узнают очертания твои.
Ты Золотого века будешь эхо,
Его возврата будешь знак и веха.

Дни кончатся, Юпитер вновь родится
И кравчим станет снова Ганимед -
Но наш союз, взаимный наш обет
В мирах превыше сроков укрепится -
Дано любви продлиться, -
И даже если сгинет белый свет
И станут прахом мрамор и гранит,
Над прахом будет веять вышний свет,
И небо наши тени сохранит,
И все, что было с нами, повторится".
Дождь не кончался. Наступала тьма,
Любому чувству веки опуская
И самый ум души сводя с ума.
Ночь наставала, длилась, наставая.
Забылся Адриан, уже не зная,
Не понимая, где он и зачем,
И голос скорби стал не глух, а нем,
Все отошло, ушло, свернулось в свиток,
Дрожа вдали, как круглая луна,
Когда ущербом кажется избыток...

Бесчувственна была и холодна
Рука, надбровья пальцами терзая.
Глаза закрыты были. И, теряя
Связь с явью, силуэты полусна
Струились. Он хрипел и, значит, жил.
И ветер оглашал потемки воем,
И душу он вытягивал из жил.
Спал император.
Боги, он забыл!
Берите же порывом мощных крыл
Блаженный груз, проникнутый покоем.

Пер. В. Топоров

@темы: portuguese, antiquity, p, 20, english-other, pessoa, fernando, п

---

[Poesia]

Леопольдо Лугонес
Тебе
Если есть в этой книге такие страницы,
что листьями лавра станут в моем венке,
то славою с ними пускай сравнится
прелесть твоя, живущая в каждой строке.

Любовь — адвокат мой, защитник
горячий —
повелевает воспеть со всей полнотой
печали твои, над которыми плачу,
твою красоту, что стала мечтой.

Но все чувства решил я выразить сразу
в этом маленьком стихотворенье одном,
чтоб оно играло подобно алмазу,
чтобы соли крупица сверкнула в нем.

Нету в нашей любви ни лжи,
ни гордыни —
она, как девушка в первом цвету, светла,
ей пятнадцать весен исполнилось ныне,
это значит — любовь едва расцвела.

Так иди же по тропке своей зеленой,
и время летучим тюлем оденет сны
и над жизнью твоей прольет благосклонно
каплю тумана и каплю голубизны.
пер. Н. Горской

@темы: espanol, л, 20, 19, latinoamericano

---

[Poesia]

Леопольдо Лугонес (1874-1938)
Старость Анакреона
Кончился день. Из алых роз корона
увенчивала вдохновенный лик.
Божественных созвучий бил родник,
полн искристого солнечного звона.

В лад сладостным стихам Анакреона
звук мерный и глухой вдали возник:
мычало море, как безрогий бык,
впояженный в колесницу Аполлона.

И ливень роз!.. Поэт склонил чело.
В его душе отрадно и светло, —
Как будто в жилы юный пламень
влили!

Он чувствует — в его кудрях цветы,
к ним протянул дрожащие персты...
Венок был не из роз, — из белых
лилий/
пер. М. Донского

@темы: espanol, antiquity, л, 20, 19, latinoamericano

---

[Poesia]

Eugenio Montale
Portami il girasole ch'io lo trapianti
nel mio terreno bruciato dal salino,
e mostri tutto il giorno agli azzurri specchianti
del cielo l'ansietà del suo volto giallino..

Tendono alla chiarità le cose oscure,
si esauriscono i corpi in un fluire
di tinte: queste in musiche. Svanire
é dunque la ventura delle venture.

Portami tu la pianta che conduce
dove sorgono bionde trasparenze
e vapora la vita quale essenza;
portami il girasole impazzito di luce.


Эудженио Монтале
Принеси мне подсолнух, навеянный далью,
посажу его в почву, сожженную солью,
чтобы он к небесам, голубому зеркалью,
желтый лик обращал – свою жажду и волю.

Всё неясное к ясности смутно стремится,
тают абрисы тел в акварельных размывах,
краски - в нотах. Итак, раствориться -
это самый счастливый удел из счастливых.

Принеси мне частицу палящего лета,
где прозрачны белесые очерки мира
и где жизнь испарилась до капли эфира, -
принеси мне подсолнух, безумный от света.

пер. Евг. Солонович

@темы: italian, м, m, 20, montale, eugenio

---

[Poesia]

Eugenio Montale (1896–1981)
Sо l'ora in cui la faccia più impassibile
è traversata da una cruda smorfia:
s'è svelata per poco una pena invisibile.
Ciò non vede la gente nell'affollato corso.

Voi, mie parole, tradite invano il morso
secreto, il vento che nel cuore soffia.
La piú vera ragione è di chi tace.
il canto che singhiozza è un canto di pace.

Эудженио Монтале
И самое подчас невозмутимое
Лицо сжимает резкая гримаса:
Открылась на секунду боль незримая,
Но улица не замечает – и прекрасно.

Предательски, слова мои, напрасно
Вы сердце обнажаете – живое мясо.
Доказывают правду не речами.
Рыдающая песня – как молчанье.
пер. Евг. Солоновича.

@темы: italian, м, m, 20, montale, eugenio

---

[Poesia]

Eugenio Montale ("Ossi Di Seppia")
Meriggiare pallido e assorto
presso un rovente muro d'orto,
ascoltare tra i pruni e gli sterpi
schiocchi di merli, frusci di serpi

Nelle crepe del suolo o su la veccia
spiar le file di rosse formiche
ch'ora si rompono ed ora s'intrecciano
a sommo di minuscole biche.

Osservare tra frondi il palpitare
lontano di scaglie di mare
mentre si levano tremuli scricchi
di cicale dai calvi picchi.

E andando nel sole che abbaglia
sentire con triste meraviglia
com'è tutta la vita e il suo travaglio
in questo seguitare una muraglia
che ha in cima cocci aguzzi di bottiglia.

Эудженио Монтале ("Панцири каракатиц")
Погрузиться в сад, ища прохлады
Подле огнедышащей ограды,
Слушать заросли, в которых
Щелканье дрозда, змеиный шорох.

Наблюдать на чутком стебле вики
Или в трещинах на почве
Муравьев, чьи полчища великие
Вытянулись в красные цепочки.

Видеть между ветками в прорывы
Трепетное море, переливы, -
И дрожит невообразимый
Стрекот над камнями стрекозиный.

И потом опять на солнцежоге
Удивляться с горечью, насколько
Жизнь, ее заботы и тревоги
В этой краткой, долгой ли – дороге
Вдоль стены в бутылочных осколках
пер. Евг. Солоновича

@темы: italian, м, m, 20, montale, eugenio

---

[Poesia]

Robert Louis Stevenson
Requiem
Under thе widе аnd stаrry sky
Dig the grаvе аnd lеt mе liе.
Glаd did I livе аnd glаdly diе,
Аnd I lаid mе down with а will.

Here may the winds about me blow;
Here the clouds may come and go;
Here shall be rest for evermore,
And the heart for aye shall be still.

This bе thе vеrsе you gravе for mе:
Hеrе hе liеs whеrе hе longеd to bе.
Homе is thе sаilor, homе from sеа,
Аnd thе huntеr homе from thе hill.

@темы: s, 19, romanticism, english-british

---

[Poesia]

The Lament of Deirdre
This poem is found in a MS. given to the Highland Society by Lord Bannatyne, and now in the archives of the Advocates' Library. The date of the MS. is 1238, but there is every reason to believe that the poem is of much higher antiquity. The preserved copy bears to have been written at Glenmasan, a mountain valley in the parish of Dunoon, in Cowal. The MS. contains other fragments of tales in prose, but we shall refer only to the poetical story of Deirdre, or, as it is usually called in Gaelic, "Dàn Chloinn Uisneachain". The tale is a famous one in the Highlands, and the heroes of it, the sons of Usnoth, have given name to Dun Mhac Uisneachain, or Dun Mac Sniochain, said to be the Roman Beregonium, in the parish of Ardchattan in Argyleshire.
We give the following version of the poem as it appears in the Report of the Highland Society on the Poems of Ossian.

Do dech Deardir ar a heise ar crichibh Alban, agus ro chan an Laoidh
Inmain tir in tir ud thoir
Alba cona lingantaibh
Nocha ticfuinn eisdi ille
Mana tisain le Naise.
Inmain Dun Fidhgha is Dun Finn
Inmain in Dun os a cinn
Inmain Inis Draignde
Is inmain Dun Suibnei.
Caill cuan gar tigeadh Ainnle mo nuar
Fagair lim ab bitan
Is Naise an oirear Alban.
Glend Laidh do chollain fan mboirmin caoimh
Iasg is sieng is saill bruich
Fa hi mo chuid an Glend laigh.
Glend masain ard a crimh geal a gasain
Do nimais colladh corrach
Os Inbhar mungach Masain.
Glend Eitchi ann do togbhus mo ched tigh
Alaind a fidh iar neirghe
Buaile grene Ghlind eitchi
Mo chen Glend Urchaidh
Ba hedh in Glend direach dromchain
Uallcha feara aoisi ma Naise
An Glend Urchaidh.
Glend da ruadh
Mo chen gach fear da na dual
Is binn guth cuach
Ar craeib chruim
Ar in mbinn os Glenndaruadh
Inmain Draighen is tren traigh
Inmain Auichd in ghainimh glain
Nocha ticfuin eisde anoir
Mana tisuinn lem Inmain.

Deirdre looked back on the land of Alban, and sung this lay :-
Beloved is that eastern land,
Alba(Scotland), with its lakes.
Oh that I might not depart from it,
Unless I were to go with Naos!
Beloved is Dunfigha and Dunfin.
Beloved is the Dun above it.
Beloved is Inisdraiyen (Imstrynich?),
And beloved is Dun Sween.
The forest of the sea to which Ainnle would come, alas!
I leave for ever,
And Naos, on the seacoast of Alban.
Glen Lay (Glen Luy?), I would sleep by its gentle murmur.
Fish and venison, and the fat of meat boiled,
Such would be my food in Glen Lay.
Glenmassan! High is its wild garlic, fair its branches
I would sleep wakefully
Over the shaggy Invermasan.
Glen Etive! in which I raised my first house,
Delightful were its groves on rising
When the sun struck on Glen Etive.
My delight was Glen Urchay;
It is the straight vale of many ridges.
Joyful were his fellows around Naos
In Glen Urchay.
Glendaruadh (Glendaruel?)
My delight in every man who belongs to it.
Sweet is the voice of the cuckoo
On the bending tree,
Sweet it is above Glendaruadh.
Beloved is Drayen of the sounding shore!
Beloved is Avich (Dalavich?) of the pure sand.
Oh that I might not leave the east
Unless it were to come along with me! Beloved

Comments

There is some change in the translation as compared with that given in the Highland Society's Report, the meaning, however, being nearly identical in both. The tale to which this mournful lyric is attached,- the story of the children of Usnoth and their sad fate, bears that Conor was king of Ulster. Visiting on one occasion the house of Feilim, his seanachie, Feilim's wife, was delivered of a daughter while the king was in the house. Cathbad the Druid, who was present, prophesied that many disasters should befal Ulster on account of the child then born. The king resolved to bring her up as his own future wife, and for this end enclosed her in a tower where she was excluded from all intercourse with men, except her tutor, her nurse, and an attendant called Lavarcam. It happened that in the course of time, by means of this Lavarcam, she came to see Naos, the son of Usnoth. She at once formed a warm affection for him; the affection was reciprocated, and Naos and Deirdre, by which name the young woman was called, fled to Scotland, accompanied by Ainle and Ardan, the brothers of Naos. Here they were kindly received by the king, and had lands given them for their support. It is not unlikely that these lands were in the neighbourhood of Dun Mhac Uisneachain in Lorn. Here they lived long and happily. At length Conor desired their return, and sent a messenger to Scotland, promising them welcome and security in Ireland if they would but return. Deirdre strongly objected, fearing the treachery of Conor, but she was overruled by the urgency of her husband and his brothers. They left Scotland, Deirdre composing and singing the above mournful lay. In Ireland they were at first received with apparent kindness, but soon after the house in which they dwelt was surrounded by Conor and his men, and after deeds of matchless valour the three brothers were put to death, in defiance of Conor's pledge. The broken hearted Deirdre cast herself on the grave of Naos and died, having first composed and sung a lament for his death. This is one of the most touching in the catalogue of Celtic tales; and it is interesting to observe the influence it exerted upon the topographical nomenclature of the country. There are several Dun Deirdres to be found still. One is prominent in the vale of the Nevis, near Fortwilliam, and another occupies the summit of a magnificent rock overhanging Loch Ness in Stratherrick. Naos, too, has given his name to rocks and woods, and lakes ranging from Ayrshire to Inverness-shire, but the most signal of all is the great lake which fills the eastern portion of the Caledonian valley, Loch Ness. The old Statistical Account of Inverness states that the name of this lake was understood to be derived from some mythical person among the old Celts; and there can be little doubt that the person was Naos. The lake of Naos (Naise in the genitive), lies below, and over-hanging it is the Tower of Deirdre. The propinquity is natural, and the fact is evidence of the great antiquity of the tale.

@темы: english, middle ages, links, celtic themes, english-british-irish, 13, mythology

---

[Lika_k]

Rilke
Da neigt sich die Stunde und rührt mich an
mit klarem metallenem Schlag:
mir zittern die Sinne. Ich fühle: ich kann –
und ich fasse den plastischen Tag.

Nichts war noch vollendet, eh ich es erschaut,
ein jedes Werden stand still.
Meine Blicke sind reif, und wie eine Braut
kommt jedem das Ding, das er will.

Nichts ist mir zu klein, und ich lieb es trotzdem
und mal' es auf Goldgrund und groß,
und halte es hoch, und ich weiß nicht wem
löst es die Seele los ...

Рильке
Ударил час и меня задел,
прозрачной бронзой звеня.
Дрожу и вижу: теперь мой удел —
постигать изваяние дня.

Ничто не росло, пока зренье, как плод,
не созрело во мне наконец.
Но взор завершился, и с каждым идет
желанная вещь под венец.

Ничто мне не в малость. К величью возвесть
его моей кисти дано,
на золоте вывесть, — и чью-то, Бог весть,
душу исторгнет оно.
пер. С. Петрова

@темы: 20, rilke, deutsche-oesterreichisch, р (rus), r

---

[Poesia]

Jonathan Swift (1667-1745)
I ’ve often wish’d that I had clear,
For life, six hundred pounds a year;
A handsome house to lodge a friend;
A river at my garden’s end;
A terrace walk, and half a rood
Of land set out to plant a wood.
(from Imitation of Horace. Book ii. Sat. 6)

@темы: s, 18, 17, english-british, english-british-irish

---

[Poesia]

James Stephens
What Tomas An Buile Said in a Pub
I saw God! Do you doubt it?
Do you dare to doubt it?
I saw the Almighty Man. His hand
Was resting on a mountain, and
He looked upon the World and all about it:
I saw him plainer than you see me now,
You mustn't doubt it.

He was not satisfied;
His look was all dissatisfied.
His beard swung on a wind far out of sight
Behind the world's curve, and there was light
Most fearful from His forehead, and He sighed,
"That star went always wrong, and from the start
I was dissatisfied."

He lifted up His hand—
I say He heaved a dreadful hand
Over the spinning Earth. Then I said, "Stay,
You must not strike it, God; I'm in the way;
And I will never move from where I stand."
He said, "Dear child, I feared that you were dead,"
And stayed His hand.

Джеймс Стивенс
Что Томас рассказал в пивной
Я видел Бога! Ты мне что, не веришь?
Нет, погоди, ты вправду мне не веришь?
Всевышнего я видел! Облокотившись о небесный свод,
Он озирал светил небесных ход,
И Землю нашу, и всякое на ней. Поверишь,
Я на него смотрел как на тебя сейчас…

Неужто ты мне все еще не веришь?
Он выглядел не очень-то довольным!
Скорее даже очень недовольным!
И бороду по ветру распушил, так что ее конец
Не виден был из-за земли изгиба. И огненный венец
Вокруг чела пылал! И он, вздохнув – что ветер в колокольне, -
Пробормотал: «Несносная Звезда! Там вечно что-нибудь не так!
Я ею с самого начала не доволен!»

Он поднял руку, сжатую в кулак!
Громадную ручищу сжал в кулак…
И на земную ось кa-ак замахнется! «Стой, - заорал я тут
Что было духу, -
Ты что? Ведь эдак ты меня прибьешь как муху,
А я отсюда не сойду. Вот так!»
«Возлюбленное чадо, - он сказал, - а я-то думал, ты давно уж
помер!»
… И распрямил кулак!

Пер. Л. Аринштейна.

@темы: s, 20, english-british

---

[Poesia]

Robert Graves (1895-1985)
The Secret Land
Every woman of true royalty owns
A secret land more real to her
Than this pale outer world;

At midnight when the house falls quiet
She lays aside needle or book
And visits it unseen.

Shutting her eyes, she improvises
A five-barred gate among tall birches
Vaults over, takes possession.

Then runs, or flies, or mounts a horse
(a horse will canter up to greet her)
And travels where she will;

Can make grass grow, coax lilies up
From bud to blossom as she watches,
lets fish eat out of her palm.

Her founded villages, planted groves
And hollowed valleys for brooks running
Cool to a land-locked bay.

I never dared to question my muse
About the government of her queendom
Or its geography,

Nor followed her between those birches,
Setting one leg astride in the gaze,
Spying into the mist.

Yet she has pledged me when I die,
A lodge beneath her private palace
In a level clearing of the wild wood
where gentians grow and gillyflowers
And sometimes we may meet.

Роберт Грейвс (1895-1985)
Тайная страна
У каждой царственной женщины есть
Тайное царство – оно для нее реальней,
Чем блеклый окрестный мир.

За полночь, когда дом затихает,
Она отложив шитье или книгу,
Невидимкой идет в свое царство.

Зажмурив глаза, она воздвигает
Решетчатые ворота в березах,
Предъявляет свои права.

А затем бежит, летит, скачет
(Конь, конечно, явился сам)
По тайным своим владеньям.

Повелевает траве расти,
Выманивает лилии из бутонов,
Кормит рыбок из рук.

Строит деревни, сажает рощи,
Благославляет долину ручьем,
Несущим прохладу к заливу.

Любимую* я не спросил ни разу,
Какие законы в ее владениях
И какие там реки и горы.

Я не крался за ней в березы,
Не сидел на железных воротах,
Всматриваясь в туман.

Не за это ль она обещала,
Что, когда я умру, она мне подарит
Дом рядом с ее дворцом
Среди колокольчиков и левкоев –
И, может, мы встретимся там.

Пер. Сергеев

*в этом переводе музу перевели как любимую и потеряли скрытый смысл 3 последних строф.

@темы: g, 20, english-british, г (rus), graves, robert

---

[Poesia]

William Allingham (1828-1889)
The Fairies
Up the airy mountain
Down the rushy glen,
We daren't go a-hunting,
For fear of little men;
Wee folk, good folk,
Trooping all together;
Green jacket, red cap,
And white owl's feather.
Down along the rocky shore
Some make their home,
They live on crispy pancakes
Of yellow tide-foam;
Some in the reeds
Of the black mountain-lake,
With frogs for their watch-dogs,
All night awake.

High on the hill-top
The old King sits;
He is now so old and gray
He's nigh lost his wits.
With a bridge of white mist
Columbkill he crosses,
On his stately journeys
From Slieveleague to Rosses;
Or going up with music,
On cold starry nights,
To sup with the Queen,
Of the gay Northern Lights.

They stole little Bridget
For seven years long;
When she came down again
Her friends were all gone.
They took her lightly back
Between the night and morrow;
They thought she was fast asleep,
But she was dead with sorrow.
They have kept her ever since
Deep within the lake,
On a bed of flag leaves,
Watching till she wake.

By the craggy hill-side,
Through the mosses bare,
They have planted thorn trees
For pleasure here and there.
Is any man so daring
As dig them up in spite?
He shall find the thornies set
In his bed at night.

Up the airy mountain
Down the rushy glen,
We daren't go a-hunting,
For fear of little men;
Wee folk, good folk,
Trooping all together;
Green jacket, red cap,
And white owl's feather.

@темы: a, 19, celtic themes, romanticism, english-british, english-british-irish