[Lika_k]

Роберт Рождественский
На Земле
безжалостно маленькой
жил да был человек маленький.
У него была служба маленькая.
И маленький очень портфель.
Получал он зарплату маленькую...
И однажды —
прекрасным утром —
постучалась к нему в окошко
небольшая,
казалось,
война...
Автомат ему выдали маленький.
Сапоги ему выдали маленькие.
Каску выдали маленькую
и маленькую —
по размерам —
шинель.

...А когда он упал —
некрасиво, неправильно,
в атакующем крике вывернув рот,
то на всей земле
не хватило мрамора,
чтобы вырубить парня
в полный рост!
1969

@темы: 20, р (rus), russian

---

[Lika_k]

E. E. Cummings
the moon is hiding in
her hair.
The
lily
of heaven
full of all dreams,
draws down.
cover her briefness in singing
close her with intricate faint birds
by daisies and twilights
Deepen her,

Recite
upon her
flesh
the rain’s

pearls singly-whispering.

@темы: c, 20, english-american, cummings e. e.

---

[Lika_k]

Сесар Вальехо
Поэт своей любимой
На кривых перекладинах губ в темноте
Ты распята была, как Исус на кресте,
Боль твоя означала — Исус на кресте
Безутешно заплакал в крови, в наготе.
Это — странная ночь, не такая, как те…
Смерть трубила в берцовую кость в темноте,
Посреди сентября, в дождевой чистоте
Искупленье и грех обнялись на кресте.
Мы умрем, только рядышком, рядом совсем,
И высокая горечь исчезнет со всем,
И усопшие рты припадут к пустоте.
И не будет упрека в тебе, неживой,
Мертвый, я не обижу тебя, как живой,
Будем братом, сестрой при едином кресте.

Пер. Юнны Мориц

@темы: 20, в, latinoamericano

---

[Lika_k]

Clark Ashton Smith
The Eldrich Dark
Now as the twilight’s doubtful interval
Closes with night’s accomplished certainty,
A wizard wind goes crying eerily;
And in the glade unsteady shadows crawl,
Timed to the trees, whose voices rear and fall
As with some dreadful witches’ ecstasy,
Flung upward to the dark, whence glitters free
The crooked moon, impendent over all.
Twin veils of covering cloud and silence thrown
Across the movement and the sound of things,
Make blank the night, till in the broken west
The moon’s ensanguined blade awhile is shown…
The night grows whole again… The shadow’s rest,
Gathered beneath a greater shadow’s wings.”

(from The Star-Treader and Other Poems, 1912)

@темы: s, 20, english-american

---

[Lika_k]

Сесар Вальехо
Зов
Сегодня не пришел ко мне никто,
ничья душа на помощь не позвала.
И при свечах ночного карнавала
я не узнал кладбищенских цветов.
Прости, господь, что умер я так мало!
Все шли — и не молили и не звали,
но шли и шли — и что-то забывали.
И что-то оставалось в этом доме
и, как чужое, жгло мои ладони.
А дверь была закрыта —
и звал я: «Если в чем-нибудь нужда,
остановитесь — здесь оно забыто!»
И ждал… Ведь никогда в ночи моей
я но умел захлопывать дверей —
и груз чужого сердце принимало.
Сегодня не пришел ко мне никто…
А вечер долог был — и умер я так мало!

Пер. А. Гелескул

@темы: 20, в, latinoamericano

---

[Lika_k]

Lawrence Durrell
A Portrait of Theodora
I recall her by a freckle of gold
In the pupil of one eye, an odd
Strawberry-gold: and after many years
Of forgetting that musical body –
Arms too long, wrists too slender –
Remember only the unstable wishes
Disquieting the flesh. I will not
Deny her pomp was laughable, urban:
Behind it one could hear the sad
Provincial laughter rotted by insomnia.

None of these meetings are planned,
I guess, or willed by the exemplars
Of a city’s love – a city founded in
The name of love: to me is always
Brown face, white teeth, cheap summer frock
In green and white stripes and then
Forever a strawberry-eye. I recalled no more
For years. The eye was lying in wait.

Then in another city from the same
Twice-used air and sheets, in the midst
Of a parting: the same dark bedroom,
Arctic chamber-pot and cruel iron bed,
I saw the street-lamp unpick Theodora
Like an old sweater, unwrinkle eyes and mouth,
Unbandaging her youth to let me see
The wounds I had not understood before.

How could I have ignored such wounds?
The bloody sweepings of a loving smile
Strewed like Osiris among the dunes?
Now only my experience recognizes her
Too late, among the other great survivors
Of the city’s rage, and places her among
The champions of love – among the true elect!

@темы: d, 20, english-british, durrell, lawrence

---

[Lika_k]

Сесар Вальехо
Вечные кости
Господь, я жизнь оплачиваю болью,
твой хлеб тяжел и божий день немил.
Но этот сгусток мыслящего праха
на горсти слез замешан не тобою,
и ты, господь, Марий не хоронил.
Господь, господь, родись ты человеком,
тогда б ты вырос в подлинного бога,
но как ни бьемся, веря и терпя, —
ты ни при чем, тебе всегда неплохо.
Страдаем мы — чтоб выстрадать тебя.
И в этой тьме, где глаз я не сведу
с огня свечи, как смертник на помосте,
зажги, господь, последнюю звезду —
и вновь метнем заигранные кости!
Садись, игрок, — и с первого броска
слепая власть бестрепетной десницы
пусть обратит два траурных очка
в орбиты смерти — топкие глазницы…
И эта ночь — конец твоей игры.
И не в нее ли, злую, как ненастье,
летит земля сквозь сонные миры
игральной костью, брошенной на счастье, —
заиграна уже до круглоты,
летит, чтобы в последнее мгновенье
остановиться в недрах пустоты,
внезапной пустоты исчезновенья!

Пер. А. Гелескула

@темы: 20, в, latinoamericano

---

[Lika_k]

G. K. Chesterton
The Convert
After one moment when I bowed my head
And the whole world turned over and came upright,
And I came out where the old road shone white.
I walked the ways and heard what all men said,
Forests of tongues, like autumn leaves unshed,
Being not unlovable but strange and light;
Old riddles and new creeds, not in despite
But softly, as men smile about the dead

The sages have a hundred maps to give
That trace their crawling cosmos like a tree,
They rattle reason out through many a sieve
That stores the sand and lets the gold go free:
And all these things are less than dust to me
Because my name is Lazarus and I live.

@темы: c, 20, 19, english-british

---

[Lika_k]

Федерико Гарсиа Лорка
Песенка нерожденного ребенка
Зачем вы уплыть мне дали
к низовьям темных рыданий?
Зачем учился я плакать?
Мой плач такой уже старый,
что еле слезы волочит
и скоро сгинет, усталый.
Кто взял себе мои руки,
во тьме безрукого бросил?
Они другому ребенку
послужат парою весел.
Кого мои сны смутили?
Я спал так тихо и мирно.
И сон мой изрешетили.
И мама уже седая.
Зачем уплыть вы мне дали
по темной глади рыданий?

Пер. А. Гелескул

@темы: espanol, л, 20, lorca

---

[Lika_k]

John Donne
The Ecstasy
Where, like a pillow on a bed
A pregnant bank swell'd up to rest
The violet's reclining head,
Sat we two, one another's best.
Our hands were firmly cemented
With a fast balm, which thence did spring;
Our eye-beams twisted, and did thread
Our eyes upon one double string;
So to'intergraft our hands, as yet
Was all the means to make us one,
And pictures in our eyes to get
Was all our propagation.
As 'twixt two equal armies fate
Suspends uncertain victory,
Our souls (which to advance their state
Were gone out) hung 'twixt her and me.
And whilst our souls negotiate there,
We like sepulchral statues lay;
All day, the same our postures were,
And we said nothing, all the day.
If any, so by love refin'd
That he soul's language understood,
And by good love were grown all mind,
Within convenient distance stood,
He (though he knew not which soul spake,
Because both meant, both spake the same)
Might thence a new concoction take
And part far purer than he came.
This ecstasy doth unperplex,
We said, and tell us what we love;
We see by this it was not sex,
We see we saw not what did move;
But as all several souls contain
Mixture of things, they know not what,
Love these mix'd souls doth mix again
And makes both one, each this and that.
A single violet transplant,
The strength, the colour, and the size,
(All which before was poor and scant)
Redoubles still, and multiplies.
When love with one another so
Interinanimates two souls,
That abler soul, which thence doth flow,
Defects of loneliness controls.
We then, who are this new soul, know
Of what we are compos'd and made,
For th' atomies of which we grow
Are souls, whom no change can invade.
But oh alas, so long, so far,
Our bodies why do we forbear?
They'are ours, though they'are not we; we are
The intelligences, they the spheres.
We owe them thanks, because they thus
Did us, to us, at first convey,
Yielded their senses' force to us,
Nor are dross to us, but allay.
On man heaven's influence works not so,
But that it first imprints the air;
So soul into the soul may flow,
Though it to body first repair.
As our blood labors to beget
Spirits, as like souls as it can,
Because such fingers need to knit
That subtle knot which makes us man,
So must pure lovers' souls descend
T' affections, and to faculties,
Which sense may reach and apprehend,
Else a great prince in prison lies.
To'our bodies turn we then, that so
Weak men on love reveal'd may look;
Love's mysteries in souls do grow,
But yet the body is his book.
And if some lover, such as we,
Have heard this dialogue of one,
Let him still mark us, he shall see
Small change, when we'are to bodies gone.

@темы: d, 17, english-british, metaphysical poets

---

[Lika_k]

Arthur Rimbaud
Ophélie
I
Sur l'onde calme et noire où dorment les étoiles
La blanche Ophélia flotte comme un grand lys,
Flotte très lentement, couchée en ses longs voiles ...
- On entend dans les bois lointains des hallalis.

Voici plus de mille ans que la triste Ophélie
Passe, fantôme blanc, sur le long fleuve noir;
Voici plus de mille ans que sa douce folie
Murmure sa romance à la brise du soir.

Le vent baise ses seins et déploie en corolle
Ses grands voiles bercés mollement par les eaux;
Les saules frissonnants pleurent sur son épaule,
Sur son grand front rêveur s'inclinent les roseaux.

Les nénuphars froissés soupirent autour d'elle;
Elle éveille parfois, dans un aune qui dort,
Quelque nid, d'où s'échappe un petit frisson d'aile:
- Un chant mystérieux tombe des astres d'or.

I
O pâle Ophélia! belle comme la neige!
Oui, tu mourus, enfant, par un fleuve emporté!
- C'est que les vents tombant des grands monts de Norwège
T'avaient parlé tout bas de l'âpre liberté;

C'est qu'un souffle, tordant ta grande chevelure,
A ton esprit rêveur portait d'étranges bruits;
Que ton coeur écoutait le chant de la Nature
Dans les plaintes de l'arbre et les soupirs des nuits;

C'est que la voix des mers folles, immense râle,
Brisait ton sein d'enfant, trop humain et trop doux;
C'est qu'un matin d'avril, un beau cavalier pâle,
Un pauvre fou, s'assit muet à tes genoux!

Ciel! Amour! Liberté! Quel rêve, ô pauvre Folle!
Tu te fondais à lui comme une neige au feu:
Tes grandes visions étranglaient ta parole
- Et l'Infini terrible effara ton oeil bleu!

III
- Et le Poète dit qu'aux rayons des étoiles
Tu viens chercher, la nuit, les fleurs que tu cueillis,
Et qu'il a vu sur l'eau, couchée en ses longs voiles,
La blanche Ophélia flotter, comme un grand lys.
(Poésies, 1895 - Ophélie 1870).

Артюр Рембо
Офелия
I
На черной глади вод, где звезды спят беспечно,
Огромной лилией Офелия плывет,
Плывет, закутана фатою подвенечной.
В лесу далеком крик: олень замедлил ход...

По сумрачной реке уже тысячелетье
Плывет Офелия, подобная цветку;
В тысячелетие, безумной, не допеть ей
Свою невнятицу ночному ветерку.

Лобзая грудь ее, фатою прихотливо
Играет бриз, венком ей обрамляя лик.
Плакучая над ней рыдает молча ива.
К мечтательному лбу склоняется тростник.

Не раз пришлось пред ней кувшинкам расступиться.
Порою, разбудив уснувшую ольху,
Она вспугнет гнездо, где встрепенется птица.
Песнь золотых светил звенит над ней, вверху.

II
Офелия, белой и лучезарней снега,
Ты юной умерла, унесена рекой:
Не потому ль, что ветр норвежских гор с разбега
О терпкой вольности шептаться стал с тобой?

Не потому ль, что он, взвивал каждый волос,
Нес в посвисте своем мечтаний дивных сев?
Что услыхала ты самом Природы голос
Во вздохах сумерек и в жалобах дерев?

Что голоса морем, как смерти хрип победный,
Разбили грудь тебе, дитя? Что твой жених,
Тот бледный кавалер, тот сумасшедший бедный
Апрельским утром сел, немой, у ног твоих?

Свобода! Небеса! Любовь! В огне такого
Виденья, хрупкая, ты таяла, как снег;
Оно безмерностью твое глушило слово
- И Бесконечность взор смутила твой навек.

III
И вот Поэт твердит, что ты при звездах ночью
Сбираешь свой букет в волнах, как в цветнике.
И что Офелию он увидал воочью
Огромной лилией, плывущей по реке.

перю Б. Лившиц

Arthur Rimbaud
Ophelia
I
On the calm black water where the stars are sleeping
White Ophelia floats like a great lily;
Floats very slowly, lying in her long veils...
- In the far-off woods you can hear them sound the mort.

For more than a thousand years sad Ophelia
Has passed, a white phantom, down the long black river.
For more than a thousand years her sweet madness
Has murmured its ballad to the evening breeze.

The wind kisses her breasts and unfolds in a wreath
Her great veils rising and falling with the waters;
The shivering willows weep on her shoulder,
The rushes lean over her wide, dreaming brow.

The ruffled water-lilies are sighing around her;
At times she rouses, in a slumbering alder,
Some nest from which escapes a small rustle of wings;
- A mysterious anthem falls from the golden stars.

II
O pale Ophelia! beautiful as snow!
Yes child, you died, carried off by a river!
- It was the winds descending from the great mountains of Norway
That spoke to you in low voices of better freedom.

It was a breath of wind, that, twisting your great hair,
Brought strange rumors to your dreaming mind;
It was your heart listening to the song of Nature
In the groans of the tree and the sighs of the nights;

It was the voice of mad seas, the great roar,
That shattered your child's heart, too human and too soft;
It was a handsome pale knight, a poor madman
Who one April morning sate mute at your knees!

Heaven! Love! Freedom! What a dream, oh poor crazed Girl!
You melted to him as snow does to a fire;
Your great visions strangled your words
- And fearful Infinity terrified your blue eye!

III
- And the poet says that by starlight
You come seeking, in the night, the flowers that you picked
And that he has seen on the water, lying in her long veils
White Ophelia floating, like a great lily.

transl. by Oliver Bernard (Arthur Rimbaud, Collected Poems, 1962)

@темы: francaise, 19, р (rus), shakespeare, r

---

[Lika_k]

Robert Lewis Stevenson
God of Flowers
Flower god, god of the spring, beautiful, bountiful,
Cold-dyed shield in the sky, lover of versicles,
Here I wander in April
Cold, grey-headed; and still to my
Heart, Spring comes with a bound, Spring the deliverer,
Spring, song-leader in woods, chorally resonant;
Spring, flower-planter in meadows,
Child-conductor in willowy
Fields deep dotted with bloom, daisies and crocuses:
Here that child from his heart drinks of eternity:
O child, happy are children!
She still smiles on their innocence,
She, dear mother in God, fostering violets,
Fills earth full of her scents, voices and violins:
Thus one cunning in music
Wakes old chords in the memory:
Thus fair earth in the Spring leads her performances.
One more touch of the bow, smell of the virginal
Green - one more, and my bosom
Feels new life with an ecstasy.

@темы: s, 19, english-british

---

[Lika_k]

Άγγελος Σικελιανός
Γλαύκα
Ώ που στα ρείπια πάντα φωλιασμένη,
όπου κάστρο παλιό κι όπου κουφάλα
μαρμάρου, με τα πούπουλα ντυμένη
βουβή πετάς σα Σκέψη, απ' άλλα σ’ άλλα

συντρίμμια, στων λαμπρών ναών τη σκάλα,
που η νύχτα λάμπει απέραντα απλωμένη
κι απ τα πλάτια τ’ αετώματα προσμένει
τα μάτια να στυλώσεις τα μεγάλα!..

Από το Βράχο σέ είδα, σε κολόνα
σαν ίσκιος να πετάς, στον Παρθενώνα
- βαθιά, τα μάταια φώτα έτρεμοσβήνα -

και να σταθείς απάνω της κορόνα
ασάλευτη, ώς η Μοίρα στον Αιώνα,
ολονυχτίς θρηνώντας την Αθήνα.

Ангелос Сикелианос (1884-1951)
Сова
О древняя насельница развалин,
меж ветхих стен и выщербленных створ
порхнёшь, как Мысль, вдоль мраморных прогалин
бесшумно, пышный распахнув убор,

к святым ступеням храмов, где простор
разлился в бледном свете, безначален,
и с фриза в ночь, недвижен и печален,
огромных глаз твоих вперится взор!..

Я видел, как в священном Парфеноне,
взмыв тенью, ты воссела на колонне
– в мерцаньи, угасавшем средь руин, –

подобно Мойре на бессмертном троне,
и реял, словно в длящемся эоне,
твой плач ночной над участью Афин.

пер. Олег Комков

@темы: 20, helenike, с (rus)

---

[Lika_k]

W. B. Yeats
The Second Coming
Turning and turning in the widening gyre
The falcon cannot hear the falconer;
Things fall apart; the centre cannot hold;
Mere anarchy is loosed upon the world,
The blood-dimmed tide is loosed, and everywhere
The ceremony of innocence is drowned;
The best lack all conviction, while the worst
Are full of passionate intensity.

Surely some revelation is at hand;
Surely the Second Coming is at hand.
The Second Coming! Hardly are those words out
When a vast image out of Spiritus Mundi
Troubles my sight: somewhere in sands of the desert
A shape with lion body and the head of a man,
A gaze blank and pitiless as the sun,
Is moving its slow thighs, while all about it
Reel shadows of the indignant desert birds.
The darkness drops again; but now I know
That twenty centuries of stony sleep
Were vexed to nightmare by a rocking cradle,
And what rough beast, its hour come round at last,
Slouches towards Bethlehem to be born?

@темы: y, 20, yeats, w. b., english-british, english-british-irish

---

[Lika_k]

Federico García Lorca
El silencio
Oye, hijo mío, el silencio.
Es un silencio ondulado,
un silencio,
donde resbalan valles y ecos
y que inclina las frentes
hacia el suelo.

Федерико Гарсиа Лорка
Тишина
Слушай, сын, тишину -
эту мертвую зыбь тишины,
где идут отголоски ко дну.
Тишину,
где немеют сердца,
где не смеют
поднять лица.

Пер. А. Гелескул

Federico García Lorca
The Silence
Listen, my child, to the silence.
An undulating silence,
a silence
that turns valleys and echoes slippery,
that bends foreheads
toward the ground.

transl. Scott Keeney

@темы: espanol, л, 20, lorca, l

---

[Lika_k]

Lawrence Durrell
Stone Honey
Reading him is to refresh all nature,
Where, newly elaborated, reality attends.
The primal innocence in things confronting
His eye as thoughtful, innocence as unstudied...
One could almost say holy in the scientific sense.
So while renewing nature he relives for us
The simple things our inattention staled,
Noting sagely how water can curl like hair,
Its undisciplined recoil moving mountains
Or drumming out geysers in the earth's crust,
Or the reflex stroke which buries ancient cities.

But water was only one of the things Leonardo
Was keen on, liked to sit down and draw.
It would not stay still; and sitting there beside
The plate of olives, the comb of stone honey,
Which seemed so eternal in the scale of values,
So philosophically immortal, he was touched
By the sense of time's fragility, the semen of fate.
The adventitious seconds, days or seasons,
Though time stood still some drowsy afternoon,
Became for him dense, gravid with futurity.
Life was pitiless after all, advancing and recoiling
Like the seas of the mind. The only purchase was
This, deliberately to make the time to note:
"The earth is budged from its position by the
Meres weight of a little bird alighting on it."

Leonardo, Old Man with Water Studies, c. 1513


“In rivers, the water that you touch is the last of what has passed and the first of that which comes; so with present time.”
(c) Leonardo da Vinci

Honeystone (mellite)

@темы: art, d, 20, citatus, rinascimento, english-british, durrell, lawrence, l

---

[Lika_k]

21.12.2009 в 01:42

Пишет  Нэт Старбек:

Кшиштоф Камиль Бачинский
Много, и, наверно, будет еще, раз уж я добыла книгу.

ВИНА
Над красною тропинкой, где плоские деревья —
как замершие разом зеленые стрекозы,
в седле святой Георгий, копье в змеином зеве
и девичья фигурка — фиалковые косы.

Таращится предсмертно драконий глаз лазурный,
дохнуло трижды пламя и сникло струйкой дыма.
О неразумный аспид!.. О рыцарь неразумный!
Таким недолгим было, и вот — невозвратимо,
и оборотню-змею не ползать гиблым яром,
и чуду не свершиться и не исчезнуть чарам.
Комки зеленой слизи дымятся на пригорке,
по сколотым чешуйкам тускнеет побежалость.
И на копье оперся задумчивый Георгий —
не то тревога в сердце, не то глухая жалость.

Что смотришь исподлобья, фигурка в косах синих,
что плачешь? Твой насильник рассыпался трухою.
Знакомое дыханье напомнил ли осинник?
Змеиное житье ли, неладное, глухое?
И как порой ты пела, смеясь и хорошея,
локтями на упругой, на выгорелой шее?
Не подобрав поводья, святой Георгий едет
на край сырого леса к сухой дорожной пыли,
а на привалах, ночью, змеиной шеей бредит
распластанной и жалкой — как те глаза, что были
так выпуклы и жалки в натруженных орбитах —
и плачет победитель, моля за всех убитых.
Декабрь 1942 г.

ВЕТЕР
Как тогда и везде — нас трое,
я и ты, я и ты,
а за окнами ветер идет с охрипшим гобоем,
крепнет усталый крик.

Отлетают деревья и черные птицы, о стекла
осень колотится, лист окровавлен и храбр.
Тучи и дни уплывают, и небо так близко и блекло —
И этот первый, мучительный, наш с тобою сентябрь.
Не уходи, это поздние бабочки растворяются в звоне,
в мертвые стекла ветер убитый гремит.
И пусть за окнами ходят бесплотные кони,
стонет у двери злобой истерзанный мир.
Это ветер, впитавший тревогу, гремит о ставни,
прости мне и жизнь, и свет, и этот ветер прости.
Звезды — летящие ласточки невыдуманного неба
нам несут настоящую смерть, и нету покоя,
умирают минуты убийственного столетья,
вот потому и теперь, как тогда, нас трое,
ветер и ты, ветер и я,

и ветер.
Сентябрь 40 г.

КОНЦЕРТ
I
В зале смеркается — кресла остывшие гаснут.
От недавней невнятной сумятицы не осталось ни крохи.
И вот лишь звезды в окне оправдываются неясно
и сеют отчетливый свет — аккуратные пятна крови.
Кресла широкими взглядами спинок впились в эстраду,
подвига ждут — но неподвижен мертвый,
словно кем-то забытый, рояль, посреди молчанья и страха
отражающий маску ночи, лак ее черный.
Подвернуты ножки кресел — усталые лапы зверя —
но в тесной дремоте верят они, что скоро
выйдут на свет скрипачи и флейтисты — верят
призраку над пюпитром с палочкой дирижера.
5. II .41 г.

СЛОВА К ДОЖДЮ
Моя девочка из фарфора,
ты когда ж разбиться успела?
Это время в окна стучится,
бьется слово птицею белой.
Дрогнут руки на желтых листьях,
соловьи не взлетят над скверной,—
овод бьется в огромной лире,
замкнут смертью, как тьмой вечерней.
Всюду бьюсь головой о стекла,
сквозь витрины иду вслепую
и небесную ветвь ломаю,
будто чыо-то печаль чужую.
А останутся только слезы,
словно небо навек затмилось.
Моя девочка из фарфора,
как же ты у меня разбилась?
Больница, 22.IV.41 г.

ГАРМОНИЯ БЕТХОВЕНА
Вначале черные кони взлетали к вершинам бурь,
вздымая зеленые струны звезд, городов забрала,
превращаясь в огромный памятник, в грозный наклонный штурм.
Даже пространство о том, что рухнет, кричало.
Громыхали ветра, были чуждыми лица колоссов,
и все больше их было: поэтов, царей и бродяг,
когда, превращенные в юношей рыжеволосых,
шли, запутавшись в птичьих задумчивых снах.
И грозная фуга собором росла, пламенея,
и колокол солнца висел на веревке,
безмолвья длиннее.
И шел великан уводящими в небо путями
над ласковым шепотом сел,
в ладони неся голубое огромное пламя.

Пробужденный, ты разве поверишь, что все это сон?
16 мая 41 г.

ПЕСЕНКА
Кто вернет ушедшее тенью
за тобой, мое загляденье?
Ах, мурчат те дни, словно звери,
молодеют, словно растенья.

И все крохотней мы, все дальше —
на скорлупке ореха двое,
через кольца водоворота
уплываем с тобой в былое.

И приснится в той жизни прежней
сгусток крови тугой черешней.

Ржавой буре придя на смену,
одуванчики вспенят пену.

Лава слез, отшумев на склонах,
превратится в жуков зеленых.

И вдвоем, забывая страхи,
в забытье уплывем, в забвенье,
и двоих на земле оплачут
сиротливые наши тени.
16.1.42 г.


МОЛОДОСТЬ
И гоним эту пору, а она —
отавою под градом среди луга.
Еще рука на солнце зелена
и как цветок — упруга.

Ах, что за кони —кругом голова,
гудят в намете снасти дождевые.
Еще и повседневные слова
сбываются впервые.

И Бог еще, и тело внове,
и в тяжкой дреме голос вещий,
и реки, где буруны крови
и смерти человечьи.

А знанье, горько нажитое,
зрачки нам обратило в камень
и мох. Как мраморной плитою,
ночь давит облаками.

А зло, что нами не избыто,—
жуком, пришпиленным к картону,
застыло. Как зубец гранита,
во сне — осколок стона.

А нежность наша — разнотравье,
что оборвали спозаранок,—
так и не узнанная въяве,
коростой запеклась на ранах.

И — чуть забрезжат очертанья
хоть призрачною красотою,—
шлем на глаза, огонь на зданья
обрушит ночь, круша устои.

И ты, дрожа ребенком малым,
увидишь мир перед обвалом,
каким его искал.

И совершишься: пробужденный
поникшею в потемках кроной,
синеющий у мертвых скал.
Март 42 г.

НОЧЬ
Басе
Свет мой небесный, греховная сила
в треснувшем зеркале дремы гнетущей:
ночь налегает, глыбятся тучи —
лишь смута, как ты, негасима.

Свет мой небесный, греха порожденье,
лишь у безгрешных не вымолить плача.
Ночь забивается в страх, по-щенячьи,
ночь неусыпного бденья.

Губы твои — что трава полевая —
засухой выжжены рано,
и позолотой каштана
взгляд дотлевает.

Чем поделиться в сиротстве?
Веру вздвигнуть над смертью?
Я над пучиной, что кружится твердью,—
твой угасающий отсвет.

Как ты стряхнешь это бремя ночное?
Тронув губами, воротишь былое?
Сны и бутоны, и воды юлою
вновь заведешь надо мною?

Верною вехой встань но дорогам,
дай имена ураганным воронкам,
где закипает мороз.
Ночь, и проснусь, оставаясь ребенком
хоть в зеркалах твоих слез.
28.3.1942 г., Стависко

ВОRATE СОELI
Бескрайний дух небес, росою нас обрызни,
даруй нам блеск лучей и пары вещих песен,
чтоб жизнь но прокляла биенье каждой жизни,
чтоб в толе свет мерцал, который бестелесен.

Обрызни нас росой, каскадами прибоя,
даруй безгрешный взор, как всем живым твореньям,
пускай восходит день высокою травою,
а ночь — пускай она нисходит вечной тенью.

Обрызни нас росой, судилище деяний,
чтоб влага светлая короной осенила
то, что любовью мы зовем, когда в ней сила,
что в слабости своей достойно покаяний.

Обрызни нас росой, зажги по ореолу
над каждой головой, а то, что здесь зовется
высоким разумом, пусть нас не клонит долу,
не предает огню и глубине колодца.

Обрызни нас росой. Пускай твои стихии
несут нам благодать, возводят нас в святые,
в дыхании твоем преобразятся в пламя,
ростками вскинутся, оденутся плодами,
и, уронив листвы победной позолоту,
являют нам полет, вручают нас полету.
Пасха — 1942 г.

1 «Дайте росу, небеса...» (лат.} начальные слова утренней молитвы.

ЛУЧИ
Ангелы в воздухе реют;
их трепетанье сквозное —
как излученье зноя
когда еще угли рдеют.

Девочка, что порхает,
множась на птиц в изобилье,—
снежный пух? волны в искрах?
Лучи золотые быстры
на плечах? иль на крыльях?

Ты кто для меня? Кто ты?
В облаке сон пурпурный.
Тень прервала полеты,
идет под тяжестью гнета
кудрей головы скульптурной.

Грусть или ожиданье?
В блеске органа дивном,
как тонкие трости дыма
иль вихри снежного пуха,—
шмели играющих духов.

Сколько музыки теплой!
Кто же ты мне? Кто ты?
Запечатленные взлеты
птицы, что вьюгой кружится.
Кто для меня и что ты? —
Полу-любовь, полу-птица.
42.19.IV.

ИЗ НОЧИ
Теплая тьма наваливается на плечи,
как незлобивый зверь, беззвучно и сонно.
Так хорошо! и слышно где-то далече
заживляются раны земли воспаленной.

Чудится — это чуть-чуть сближают растенья
и сердца и дороги боев — без конца, без меры;
объятия в этой тьме — путь к сновиденью,
сновиденью любви и веры.

Чудится, ты — газель, и лишь тени вспугнешь, разбудишь
иль всколыхнешь болотце, что в темных корнях, как в сети;
а может, мелькнула птицею в чаще чудищ,—
ты навсегда со мною, свет мой — лети!

Теплая тьма как зверь; кровь его, с шеи стекая,
незримо каплет мне на руки, кровь безвестных потерь.
Не бойся, коль тьма взревет, не бойся! О дорогая!
Это уже прирученный, уменьшенный временем зверь.
Сентябрь 1942 г.

@темы: polish, repost, б, 20

---

[Lika_k]

Lawrence Durrell
Vaumort
For "Buttons"
Seemingly upended in the sky,
Cloudless as minds asleep
One careless cemetery buzzes on and on
As if her tombstones were all hives
Overturned by the impatient dead —
We imagined they had stored up
The honey of their immortality
In the soft commotion the black bees make.

Below us, far away, the road to Paris.
You pour some wine upon a tomb.
The bees drink with us, the dead approve.

It is weeks ago now and we are back
In our burnt and dusty Languedoc,
Yet often in the noon-silences
I hear the Vaumort bees, taste the young wine,
Catch a smile hidden in sighs.

In the long grass you found a ring, remember?
A child's toy ring. Yes, I know that whenever
I want to be perfectly alone
With the memory of you, of that whole day
It's the Vaumort that I'll be turning.

@темы: d, 20, english-british, durrell, lawrence

---

[Lika_k]

Булат Окуджава
Осень ранняя.
Падают листья.
Осторожно ступайте в траву.
Каждый лист — это мордочка лисья...
Вот земля, на которой живу.

Лисы ссорятся, лисы тоскуют,
лисы празднуют, плачут, поют,
а когда они трубки раскурят,
значит — дождички скоро польют.

По стволам пробегает горенье,
и стволы пропадают во рву.
Каждый ствол — это тело оленье...
Вот земля, на которой живу.

Красный дуб с голубыми рогами
ждет соперника из тишины...
Осторожней:
топор под ногами!
А дороги назад сожжены!

...Но в лесу, у соснового входа,
кто-то верит в него наяву...
Ничего не попишешь:
природа!
Вот земля, на которой живу.

@темы: 20, о (rus), russian

---

[Lika_k]

Lawrence Durrell
Alexandria
To the lucky now who have lovers or friends,
Who move to their sweet undiscovered ends,
Or whom the great conspiracy deceives,
I wish these whirling autumn leaves:
Promontories splashed by the salty sea,
Groaned on in darkness by the tram
To horizons of love or good luck or more love —
As for me I now move
Through many negatives to what I am.

Here at the last cold Pharos between Greece
And all I love, the lights confide
A deeper darkness to the rubbing tide;
Doors shut, and we the living are locked inside
Between the shadows and the thoughts of peace:
And so in furnished rooms revise
Index of our lovers and our friends
From gestures possibly forgotten, but the ends
Of longings like unconnected nerves,
And in this quiet rehearsal of their acts
We dream of them and cherish them as Facts.

Now when the sea grows restless as a conscript,
Excited by fresh wind, climbs the sea-wall,
I walk by it and think about you all:
B. with his respect for the Object, and D.
Searching in sex like a great pantry for jars
Marked "plum and apple"; and the small, fell
Figure of Dorian ringing like a muffin-bell —
All indeed whom war or time threw up
On this littoral and tides could not move
Were objects for my study and my love.

And then turning where the last pale
Lighthouse, like a Samson blinded, stands
And turns its huge charred orbit on the sands
I think of you — indeed mostly of you,
In whom a writer would only name and lose
The dented boy's lip and the close
Archer's shoulders; but here to rediscover
By tides and faults of weather, by the rain
Which wishes everything, the critic and the lover.

At the doors of Africa so many towns founded
Upon a parting could become Alexandria, like
The wife of Lot — a metaphor for tears;
And the queer student in his poky hot
Tenth floor room above the harbour hears
The sirens shaking the tree of his heart,
And shuts his books, while the most
Inexpressible longings like wounds unstitched
Stir in him some girl's unquiet ghost.

So we, learning to suffer and not condemn
Can only wish you this great pure wind
Condemned by Greece, and turning like a helm
Inland where it smokes the fires of men,
Spins weathercock son farms or catches
The lovers at their quarrel in the sheets;
Or like a walker in the darkness might,
Knocks and disturbs the artist at his papers
Up there alone, upon the alps of night.

@темы: d, 20, english-british, durrell, lawrence