[Dichtung]

Rainer Maria Rilke
Aus: Duineser Elegien
Die siebente Elegie
Werbung nicht mehr, nicht Werbung, entwachsene Stimme,
sei deines Schreies Natur; zwar schrieest du rein wie der Vogel,
wenn ihn die Jahreszeit aufhebt, die steigende, beinah vergessend,
daß er ein kümmerndes Tier und nicht nur ein einzelnes Herz sei,
das sie ins Heitere wirft, in die innigen Himmel. Wie er, so
würbest du wohl, nicht minder -, daß, noch unsichtbar,
dich die Freundin erführ, die stille, in der eine Antwort
langsam erwacht und über dem Hören sich anwärmt, -
deinem erkühnten Gefühl die erglühte Gefühlin.

O und der Frühling begriffe -, da ist keine Stelle,
die nicht trüge den Ton der Verkündigung. Erst jenen kleinen
fragenden Auflaut, den, mit steigernder Stille,
weithin umschweigt ein reiner bejahender Tag.
Dann die Stufen hinan, Ruf-Stufen hinan, zum geträumten
Tempel der Zukunft -; dann den Triller, Fontäne,
die zu dem drängenden Strahl schon das Fallen zuvornimmt
im versprechlichen Spiel.... Und vor sich, den Sommer.

Nicht nur die Morgen alle des Sommers -, nicht nur
wie sie sich wandeln in Tag und strahlen vor Anfang.
Nicht nur die Tage, die zart sind um Blumen, und oben,
um die gestalteten Bäume, stark und gewaltig.
Nicht nur die Andacht dieser entfalteten Kräfte,
nicht nur die Wege, nicht nur die Wiesen im Abend,
nicht nur, nach spätem Gewitter, das atmende Klarsein,
nicht nur der nahende Schlaf und ein Ahnen, abends...
sondern die Nächte! Sondern die hohen, des Sommers,
Nächte, sondern die Sterne, die Sterne der Erde.
O einst tot sein und sie wissen unendlich,
alle die Sterne: denn wie, wie, wie sie vergessen!

Siehe, da rief ich die Liebende. Aber nicht sie nur
käme... Es kämen aus schwächlichen Gräbern
Mädchen und ständen... Denn, wie beschränk ich,
wie, den gerufenen Ruf? Die Versunkenen suchen
immer noch Erde. - Ihr Kinder, ein hiesig
einmal ergriffenes Ding gälte für viele.
Glaubt nicht, Schicksal sei mehr, als das Dichte der Kindheit;
wie überholtet ihr oft den Geliebten, atmend,
atmend nach seligem Lauf, auf nichts zu, ins Freie.

Hiersein ist herrlich. Ihr wußtet es, Mädchen, ihr auch,
die ihr scheinbar entbehrtet, versankt -, ihr, in den ärgsten
Gassen der Städte, Schwärende, oder dem Abfall
Offene. Denn eine Stunde war jeder, vielleicht nicht
ganz eine Stunde, ein mit den Maßen der Zeit kaum
Meßliches zwischen zwei Weilen -, da sie ein Dasein
hatte. Alles. Die Adern voll Dasein.
Nur, wir vergessen so leicht, was der lachende Nachbar
uns nicht bestätigt oder beneidet. Sichtbar
wollen wirs heben, wo doch das sichtbarste Glück uns
erst zu erkennen sich giebt, wenn wir es innen verwandeln.

Nirgends, Geliebte, wird Welt sein, als innen. Unser
Leben geht hin mit Verwandlung. Und immer geringer
schwindet das Außen. Wo einmal ein dauerndes Hauswar,
schlägt sich erdachtes Gebild vor, quer, zu Erdenklichem
völlig gehörig, als ständ es noch ganz im Gehirne.
Weite Speicher der Kraft schafft sich der Zeitgeist, gestaltlos
wie der spannende Drang, den er aus allem gewinnt.
Tempel kennt er nicht mehr. Diese, des Herzens, Verschwendung
sparen wir heimlicher ein. Ja, wo noch eins übersteht,
ein einst gebetetes Ding, ein gedientes, geknietes -,
hält es sich, so wie es ist, schon ins Unsichtbare hin.
Viele gewahrens nicht mehr, doch ohne den Vorteil,
daß sie's nun innerlich baun, mit Pfeilern und Statuen, größer!

Jede dumpfe Umkehr der Welt hat solche Enterbte,
denen das Frühere nicht und noch nicht das Nächste gehört.
Denn auch das Nächste ist weit für die Menschen. Uns soll
dies nicht verwirren; es stärke in uns die Bewahrung
der noch erkannten Gestalt. - Dies stand einmal unter Menschen,
mitten im Schicksal stands, im vernichtenden, mitten
im Nichtwissen-Wohin stand es, wie seiend, und bog
Sterne zu sich aus gesicherten Himmeln. Engel,
dir noch zeig ich es, da! in deinem Anschaun
steh es gerettet zuletzt, nun endlich aufrecht.
Säulen, Pylone, der Sphinx, das strebende Stemmen,
grau aus vergehender Stadt oder aus fremder, des Dorns.

War es nicht Wunder? O staune, Engel, denn wir sinds,
wir, o du Großer, erzähls, daß wir solches vermochten, mein Atem
reicht für die Rühmung nicht aus. So haben wir dem noch
nicht die Räume versäumt, diese gewährenden, diese
unseren Räume. (Was müssen sie fürchterlich groß sein,
da sie Jahrtausende nicht unseres Fühlns überfülln.)
Aber ein Turm war groß, nicht wahr? O Engel, er war es, -
groß, auch noch neben dir? Chartres war groß -, und Musik
reichte noch weiter hinan und überstieg uns. Doch selbst nur
eine Liebende -, oh, allein am nächtlichen Fenster....
reichte sie dir nicht ans Knie -?
Glaub nicht, daß ich werbe.
Engel, und würb ich dich auch! Du kommst nicht. Denn mein
Anruf ist immer voll Hinweg; wider so starke
Strömung kannst du nicht schreiten. Wie ein gestreckter
Arm ist mein Rufen. Und seine zum Greifen
oben offene Hand bleibt vor dir
offen, wie Abwehr und Warnung,
Unfaßlicher, weitauf.

Райнер Мария Рильке
"Дуинские Элегии"
Элегия седьмая
Не умоляй больше, голос,

  ты перерос это...
    Не допусти, чтобы крик твой
      сделался воплем  мольбы,
        даже и если
          он мог бы быть
            чистым по-птичьи,
                приподнятым новой весной,
                 словно птица сама
                    устремляется ввысь,
                      почти позабыв,
                        что она - лишь капризная малость,
                          а не единое сердце,
                             коему быть надлежит
                               брошенным вверх,
                                 к счастью,
                                   в глубины интимных Небес.

Подобно ему, ты все еще хочешь
  вызвать Любовь-Невидимку,
    молчаливого слушателя,
       в ком ответ
          проснется не сразу,
            а медленно и согреваясь,
              услышав тебя,
                 чтобы стать
                    ярким партнером
                      собственных дерзостных чувств.

О, и весна поняла бы -
  ни единой расщелины,
    что б не откликнулась эхом
      на благовещение.
        Первые малые
          и вопрошающе-слабые
            флейтовы ноты,
               но подкрепленные
                 эхом звенящей в мир 
                    тишины,
                      что повсюду встает
                         чистым торжественным днем.

Да, и потом,
  вверх по ступеням -
    зов, что взбирается в Небо
      по Лестницам Воздуха,
        к Замку Грядущего -
          о нем и мечталось.

И - трель,
  фонтаном,
    чей бьющий поток
      ловит летящую воду -
        вверх, снова -
          в игре обещаний...

А перед тем -
  лето.
    Не только те летние утра,
      не только
       их созревание в день,
         заревом,
           из-за рассвета,

не только и дни,
 нежные в гуще цветов,
   огромные над головой,
    
      окруженные тенью 
        великих деревьев,

           не только и преданность 
             этим невиданным силам,
         
не только дороги,
  не только луга в вечеру,
      дыхание чистого неба
         после полуденных гроз,
             
      не только
        и подступающий сон,
          не только предчувствие
            позднего вечера...

Но ночи!
  Высокие летние ночи...
   Но звезды,
     Звезды - с Земли.

       О, быть  мертвым
          в один из таких
            дней
              и знать,
                что они бесконечны,
                   все Звезды...

И можно ли,
  можно ли,
    можно ли их позабыть!





Видишь,
  позвал я любовь,
    но не только она отозвалась -
      девушки вышли на свет
        из несоразмерных могил
          и встали с ней рядом...

     Как я мог ограничить свой зов
       после того, как позвал?
   
Ведь погребенные
  снова и вновь
    вечно стремятся к земле.
       Вы - дети,
        одно лишь понятно сполна -
           здесь и сейчас
             станет веским
                для многих.

Не думайте вы,
 что судьба -
  много больше,
   чем плотности детства.

Как часто ты
  в самом деле
   настигал вдруг любимую -
    дышащей и глубоко -
     после чудесного бега
      к чему-то,
       что невозможно назвать 
         Ничем, кроме открытого воздуха?



И нигде, о любовь моя,
  не существует наш мир -
    только внутри.

Наши жизни 
  стираются от перемен,
    и все, что снаружи,
      всегда уменьшается
        и исчезает.

              И там, где однажды стоял
                добротнейший дом,
                  надуманный образ врывается,
                    будто бы жил этот дом
                       только в душе.



Просто быть здесь -
  уже наслаждение!
    И вы это знали,
       вы, девушки всяких лишений,
         вы, потонувшие
           в худших районах,
             гниющие там
              иль мучимые,
                вы, обреченные
                 рыться на свалках в грязи.

     Но каждая в жизни имела хоть час,
       а может, и меньше,
         неизмеримый момент
           времени
             между двух промежутков,

когда ее вдруг наполняло -
   до кончиков длинных ногтей.




Но
 мы склонны забывать -
  слишком легко,
   что наш веселый сосед
     не одобряет нас,
      не осуждает.

         Мы хотим показать это зримо,
           даже когда
             самая зримая радость
               проявит себя,
                 только когда
                    мы в душе ее преобразим.


И
  Zeitgeist,
    то есть
      Времени Дух, создает
           гигантские силосы мощи,
     башни энергий,
       бесформенные,
         как напряжения импульсы,
           он извлекает их
            изо всего, что осталось.


Он забывает о храмах.
  Мы, те
    кто пытается тайно
     спасти, сохранить
      эти странствия сердца...

                   Да, и там, где еще
                     кто-то стоит,
                       то, чему он молился
                         коленопреклонно,
                           служил,
                             уже отошло
                               в Тонкий Невидимый Мир.

    Многие не замечают
      и упускают возможность
        построить все это внутри -
          колонны и статуи
            небывалого Духовеличия.


Каждый тяжкий
  Земли поворот
    имеет таких вот
            наследолишенных,
              тех, кто не обладает
                 ни предыдущим,
                   ни тем,
                     чему быть суждено.

Ведь то, что лежит впереди,
  далеко от людей, 
   но это смущать не должно,
     но должно подтверждать,
       сохранение формы,
         той, что еще признаем.

   
                 Это стояло средь нас
                    однажды,
                      стояло
                        в центре судьбы,
                         судьбы разрушения,
                           стояло
                             в центре
                               незнания,
                                 куда нам идти,
                                   будто и вправду существовало,
                                     Звезды к себе пригибая,
                                       вниз,
                                         с закрепленных небес.

Ангел!
  Я покажу тебе это -
    вот оно!

Пусть же стоит,
  чтоб ты видел его,
     искупленным,
       в конце всех концов.

          Пусть же стоит оно прямо.




Колонны, пилоны,
  Сфинкс,
    серо-решительно-
      -и-осевая нагрузка собора
         из города,
           что увядает
             иль просто незнаем.

Это ли не было чудом?

Гляди же, о Ангел!
   Это есть мы... 

   Ты, Мощная Сущность,
     скажи Им -
       мы тоже смогли
         такое свершить...
           Мне не хватит дыхания
             справить сие торжество.

Потому что в итоге,
  мне кажется,
    эти пространства
      небрежения
        не знали от нас -
           наши щедрые доли -
             эти пространства -
                наши
                  (как ужасно безмерны
                     должны они быть,
                       огромно-пугающи,
                         если тысячи лет наших чувств
                           не смогли их наполнить...)

Да,
  но Башня была велика,
     разве нет?

Ангел!
  О, да, велика,
    даже рядом с Тобой.

      И Шартр был велик,
        и музыка вдруг достигала -
          и выше,
            летя,
               поднимаясь,
                 и над головой...

Даже влюбленная девушка
   ночью
       одна
            у окна...
               Не доходила ль она
                 до колен Твоих, Ангел?

Не думай!
  Я не 
   умоляю Тебя, 
    Ангел!
     А хоть бы и так...
      Ты все равно не придешь,
         потому что мой зов
           всегда полон энергий подъема!
             Ты же не сможешь идти
               против такого потока -
                 слишком сильна его мощь!

Мой зов - это выкрик протянутых рук,
  он высоко достает,
    до открытой ладони,
     и всегда - пред Тобой,
       он открыт,
         непостижимая сущность,
           открыт и широк,
             чтоб всегда защитить 

и спасти.

пер. О. Слободкина