Ангелос Сикельянос
Пан
Пустынный берег. Летний зной. Сияет галька белизной,
на солнце тая,
и кажется издалека, что это влага родника
бежит, сверкая.

А над пучиною морской парит триерой немирской
тень Саламина.
Кинета спит и видит сны, и дышит запахом сосны
пучина.

Торопит ветер корабли, и море пенится вдали,
внимая тучам,
и коз рогатые стада уже спускаются сюда
по кручам.

Вложив, как сызмальства привык, себе два пальца под язык
и свистнув дюже,
пастух всех коз своих созвал и по рогам пересчитал –
все сорок дюжин.

От зноя мучаясь, они сокрылись в ласковой тени
кустов шалфея,
и тут под шепот ветерка им веки тронула рука
Морфея.

И вот уж всё – и брег крутой, и воздух сине-золотой –
объято дремой;
уснуло стадо, и над ним, как в алтаре, витает дым,
такой знакомый.

И лишь козел-вожак не спал; он поднял голову и встал
неторопливо;
он шел, своих покинув коз, чтобы подняться на утес
среди залива,

что бурям преграждает путь и смело подставляет грудь
волнам прибоя.
Вожак уж там: у ног – обрыв. Он лег, над берегом застыв,
как страж покоя.

Он лег и оставался там, открытый солнцу и ветрам
солоноватым,
пока средь набежавших туч не догорел последний луч
заката.

пер. Е. Н. Колесов