Искусствоед
Призрачный город,
Толпы в буром тумане зимней зари,
Лондонский мост на веку повидал столь многих,
Я и не думал, что смерть унесла столь многих.
В воздухе выдохи, краткие, редкие,
Каждый под ноги смотрит, спешит
В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит
Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает
С мертвым звуком на девятом ударе.
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —
Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?
И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека
И может когтями вырыть его из земли!
Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"
Пер. А. Сергеева
При первом прочтении эти стихи куда более и явственней походят на криптограмму, чем стихи Кавафиса о Птолемее Латире.
Кроме сразу бросающейся в глаза процитированной в оригинале строки Бодлера, здесь присутствуют еще четыре аллюзии: вновь на Бодлера, на Данте, на "Белого Дьявола" Вебстера плюс упоминание исторического события, связанного с топонимом Милы. Для того чтобы по-настоящему почувствовать Элиота, требуются, несомненно, весьма значительные познания, в сочетании с эмоциональным восприятием.
...
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он?..
Естественно, здесь перед нами миф о мертвом боге: "мертвый" — это мертвый бог, и вопрос: "Пророс ли он?" — это мучительный вопрос жителя "Бесплодной Земли": "Узрим ли Воскресение?" Вплоть до этого все понятно. Но вот Стетсон, которого мы встречаем в деловом квартале Лондона, кто он такой? Тиресий (или сам поэт) вспоминает как они вместе сражались при Милах, когда в 260 г. до Р.Х. были сокрушены карфагеняне. Мы встретим его снова в третьей части поэмы, где он —
Мистер Евгенидис, купец из Смирны, —
Небритость, полный карман коринки,
Стоимость-страхование-фрахт, Лондон...
И затем снова, в четвертой части:
Флеб, финикиец, две недели как мертвый,
Крики чаек забыл и бегущие волны,
И убытки и прибыль.
Морские теченья,
Шепча, ощипали кости, когда он безвольный
После бури, вздымаясь и погружаясь,
Возвращался от зрелости к юности.
Ты,
Иудей или эллин под парусом у кормила,
Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты.
И слух искушенного читателя продолжает на той же гармоничной ноте:
...и он, как ты...
...Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"
Я постарался выделить, как можно более сжато, основной мотив поэмы, мотив мертвого бога. Все жители "Бесплодной Земли" с их собственным бесплодием — мертвецы, отождествляемые с мертвым богом: и Стетсон, и карфагенянин, и Евгенидис, и Флеб, как и все другие, не упомянутые мною:
...как и ты...
...лицемерный читатель! — мой двойник, — мой брат!
Не будем обманываться, говорил нам чуть раньше Кавафис, не будем думать, что таких театрально-ужасных вещей не бывает в нашей ограниченной, размеренной и устроенной жизни. Жители "Бесплодной Земли" — это мы все: и вы, и я, и все, кто сколько-нибудь осознает свершающиеся зло и несчастье. Мертвый бог — это не забытая сказка, он тождествен нашему существу, настоящему нашей жизни, нам самим. И возвращаясь к поэтике: Элиот достигает подобного результата благодаря тому же чувству исторического времени, которое мы отметили у Кавафиса.
И этот способ обращения со временем, столь существенный для обоих поэтов, Элиот определяет, говоря об "Улиссе" Джеймса Джойса: "Благодаря использованию мифа и постоянному проведению параллели между современностью и древностью, г. Джойс создает метод, который после него будут обязаны использовать и другие. Это будет не подражание, — как не является подражателем ученый, основывающийся, к примеру, на открытиях Эйнштейна в своих независимых и продвигающих науку исследованиях. Это просто способ уловить, упорядочить и дать форму и смысл необозримой панораме тщеты и анархии, составляющих современную историю. Это метод, намеченный г. Йейтсом, — первым, как я полагаю, современным писателем, почувствовавшим его необходимость."
Мне думается, я могу доказать, что Кавафис не только намечает, но и систематически использует этот метод задолго до появления джойсовского "Улисса" и параллельно с Йейтсом, а то и раньше него.
"Я — поэт-историк", — говаривал Кавафис под конец жизни. "Я никогда не смог бы написать роман или драму, но я слышу внутри себя 125 голосов, говорящих, что я смог бы написать историю."
(с) Йоргос Сеферис, "К.П. Кавафис и Т.С. Элиот: параллельные"
Толпы в буром тумане зимней зари,
Лондонский мост на веку повидал столь многих,
Я и не думал, что смерть унесла столь многих.
В воздухе выдохи, краткие, редкие,
Каждый под ноги смотрит, спешит
В гору и вниз по Кинг-Уильям-стрит
Туда, где Сент-Мери Вулнот часы отбивает
С мертвым звуком на девятом ударе.
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он? Процветет ли он в этом году —
Или, может, нежданный мороз поразил его ложе?
И да будет Пес подальше оттуда, он друг человека
И может когтями вырыть его из земли!
Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"
Пер. А. Сергеева
При первом прочтении эти стихи куда более и явственней походят на криптограмму, чем стихи Кавафиса о Птолемее Латире.
Кроме сразу бросающейся в глаза процитированной в оригинале строки Бодлера, здесь присутствуют еще четыре аллюзии: вновь на Бодлера, на Данте, на "Белого Дьявола" Вебстера плюс упоминание исторического события, связанного с топонимом Милы. Для того чтобы по-настоящему почувствовать Элиота, требуются, несомненно, весьма значительные познания, в сочетании с эмоциональным восприятием.
...
Там в толпе я окликнул знакомого: "Стетсон!
Стой, ты был на моем корабле при Милах!
Мертвый, зарытый в твоем саду год назад, —
Пророс ли он?..
Естественно, здесь перед нами миф о мертвом боге: "мертвый" — это мертвый бог, и вопрос: "Пророс ли он?" — это мучительный вопрос жителя "Бесплодной Земли": "Узрим ли Воскресение?" Вплоть до этого все понятно. Но вот Стетсон, которого мы встречаем в деловом квартале Лондона, кто он такой? Тиресий (или сам поэт) вспоминает как они вместе сражались при Милах, когда в 260 г. до Р.Х. были сокрушены карфагеняне. Мы встретим его снова в третьей части поэмы, где он —
Мистер Евгенидис, купец из Смирны, —
Небритость, полный карман коринки,
Стоимость-страхование-фрахт, Лондон...
И затем снова, в четвертой части:
Флеб, финикиец, две недели как мертвый,
Крики чаек забыл и бегущие волны,
И убытки и прибыль.
Морские теченья,
Шепча, ощипали кости, когда он безвольный
После бури, вздымаясь и погружаясь,
Возвращался от зрелости к юности.
Ты,
Иудей или эллин под парусом у кормила,
Вспомни о Флебе: и он был исполнен силы и красоты.
И слух искушенного читателя продолжает на той же гармоничной ноте:
...и он, как ты...
...Ты, hypocrite lecteur! — mon semblable, — mon frere!"
Я постарался выделить, как можно более сжато, основной мотив поэмы, мотив мертвого бога. Все жители "Бесплодной Земли" с их собственным бесплодием — мертвецы, отождествляемые с мертвым богом: и Стетсон, и карфагенянин, и Евгенидис, и Флеб, как и все другие, не упомянутые мною:
...как и ты...
...лицемерный читатель! — мой двойник, — мой брат!
Не будем обманываться, говорил нам чуть раньше Кавафис, не будем думать, что таких театрально-ужасных вещей не бывает в нашей ограниченной, размеренной и устроенной жизни. Жители "Бесплодной Земли" — это мы все: и вы, и я, и все, кто сколько-нибудь осознает свершающиеся зло и несчастье. Мертвый бог — это не забытая сказка, он тождествен нашему существу, настоящему нашей жизни, нам самим. И возвращаясь к поэтике: Элиот достигает подобного результата благодаря тому же чувству исторического времени, которое мы отметили у Кавафиса.
И этот способ обращения со временем, столь существенный для обоих поэтов, Элиот определяет, говоря об "Улиссе" Джеймса Джойса: "Благодаря использованию мифа и постоянному проведению параллели между современностью и древностью, г. Джойс создает метод, который после него будут обязаны использовать и другие. Это будет не подражание, — как не является подражателем ученый, основывающийся, к примеру, на открытиях Эйнштейна в своих независимых и продвигающих науку исследованиях. Это просто способ уловить, упорядочить и дать форму и смысл необозримой панораме тщеты и анархии, составляющих современную историю. Это метод, намеченный г. Йейтсом, — первым, как я полагаю, современным писателем, почувствовавшим его необходимость."
Мне думается, я могу доказать, что Кавафис не только намечает, но и систематически использует этот метод задолго до появления джойсовского "Улисса" и параллельно с Йейтсом, а то и раньше него.
"Я — поэт-историк", — говаривал Кавафис под конец жизни. "Я никогда не смог бы написать роман или драму, но я слышу внутри себя 125 голосов, говорящих, что я смог бы написать историю."
(с) Йоргос Сеферис, "К.П. Кавафис и Т.С. Элиот: параллельные"