[Lika_k]

Jacques Prévert
Promenade de Picasso
Sur une assiette bien ronde en porcelaine réelle
une pomme pose
Face à face avec elle
un peintre de la réalité
essaie vainement de peindre
la pomme telle qu'elle est
mais
elle ne se laisse pas faire
la pomme
elle a son mot à dire
et plusieurs tours dans son sac de pomme
la pomme
et la voilà qui tourne
dans une assiette réelle
sournoisement sur elle-même
doucement sans bouger
et comme un duc de Guise qui se déguise en bec de gaz
parce qu'on veut malgré lui lui tirer le portrait
la pomme se déguise en beau bruit déguisé
et c'est alors
que le peintre de la réalité
commence à réaliser
que toutes les apparences de la pomme sont contre lui
et
comme le malheureux indigent
comme le pauvre nécessiteux qui se trouve soudain à la merci de n'importe quelle association bienfaisante et charitable et redoutable de bienfaisance de charité et de redoutabilité
le malheureux peintre de la réalité
se trouve soudain alors être la triste proie
d'une innombrable foule d'associations d'idées
Et la pomme en tournant évoque le pommier
le Paradis terrestre et Ève et puis Adam
l'arrosoir l'espalier Parmentier l'escalier
le Canada les Hespérides la Normandie la Reinette et l'Api
le serpent du Jeu de Paume le serment du Jus de Pomme
et le péché originel
et les origines de l'art
et la Suisse avec Guillaume Tell
et même Isaac Newton
plusieurs fois primé à l'Exposition de la Gravitation Universelle
et le peintre étourdi perd de vue son modèle
et s'endort
C'est alors que Picasso
qui passait par là comme il passe partout
chaque jour comme chez lui
voit la pomme et l'assiette et le peintre endormi
Quelle idée de peindre une pomme
dit Picasso
et Picasso mange la pomme
et la pomme lui dit Merci
et Picasso casse l'assiette
et s'en va en souriant
et le peintre arraché à ses songes
comme une dent
se retrouve tout seul devant sa toile inachevée
avec au beau milieu de sa vaisselle brisée
les terrifiants pépins de la réalité.

Жак Превер
На круглой тарелке из реального фарфора
Позирует яблоко.
И, усевшись пред ним,
Художник реального
Изобразить пытается
Яблоко таким,
Каким бывает оно.
Но
Не поддаётся яблоко,
У него своё мнение,
У него свои яблочные повадки,
У этого яблока,
И вот оно начинает вращаться
На своей реальной тарелке,
Вращается коварно вокруг самого себя,
Вращается тихонько не двигаясь с места,
И, подобно герцогу Гизу, что обряжается в ризу и преображается сразу,
Не желая, чтобы с него рисовали портрет,
Яблоко преображается в плод преображённый,
И тогда
Художник реального
Начинает замечать удивленно,
Что во всех своих образах яблоко против него.
И,
Как несчастный бедняк,
Как впавший в нищету неудачник,
Оказавшийся вдруг во власти благотворительной,
Милосердной и жестокосердной ассоциации
Благотворительности, милосердия и жестокосердия,
Несчастный художник реального, полный усердия,
Вдруг становится печальною жертвой
Бесконечных ассоциаций идей,
И, вращаясь, яблоко в памяти вызывает
Яблоню, рай и Адама с Евой,
Лестницу, лейку, листву, Пармантье-агронома,
Канаду, Нормандию, сад Гесперид, и изгнанье из рая,
И греха первородного происхожденье,
И истоки искусства,
И Вильгельма Телля,
И даже Исаака Ньютона,
Не раз отмеченного на Выставке Всемирного
Тяготения.
И ошалевший художник теряет из виду
Объект своего изображения
И погружается в сон.
В это время
Мимо шёл Пикассо,
Как всегда и везде себё чувствуя дома,
Он видит яблоко, видит тарелку
И видит художника спящего.
«Что за идея – рисовать яблоко!» -
Говорит Пикассо,
И Пикассо съедает яблоко,
И яблоко говорит ему спасибо,
И Пикассо разбивает тарелку
И, улыбаясь, уходит.
А художник, вырванный, словно зуб, из своих сновидений,
Сидит перед картиной,
Которую не окончить ему никогда,
А вокруг – осколки разбитой тарелки
И устрашающе реальные зёрна плода.
Пер. М.Кудимова

@темы: francaise, p, 20, prevert, jacques

---

[Lika_k]

Мишель Деги
Необходим читатель зеркало бумага
Жест Ты лицо мой лист мой вырез Я ткань для
Того чтоб быть тебе оставшись пустотой Гладь
Для того чтоб мяла рука Где трутся воды
Затон Где зыблется земля там корень свет
Твой тьма моя Пробел чтоб одолел я белизна чтоб
Я стал рисунком каким не быть Ты кожа для моих
Письмен я ветром был чтоб не засорял
Альвеолой чтоб стал для нее ты дугой
Пер. Вадима Козового

@темы: francaise, д, 20

---

[Lika_k]

Морис Реньо
Приморский город Плач-Навзрыд
Берите штурмом
Дом Незабывшихся Обид
Берите штурмом
Дорогу Бед и берег Бред
Берите штурмом
Крик заглушенный Миг отрешенный
И Час бессонный
Берите штурмом
И Сердце живое
Берите штурмом
И за́води Зла,и Благие Дела
Сжигайте дотла
Обетованной Земли трущобы
Берите штурмом солдаты злобы

Пер. В.Орла

@темы: francaise, 20, р (rus)

---

[Lika_k]

Бернар Ноэль
ты сказала
сбрось свои пейзажи

но всего лишь деревом я был
у крыльца зимы твоей студеной

ты сказал
кожу сбрось мою

и невидимое
проявилось

умирают листья
вспоминает дерево про них

Пер. Мориса Ваксмахера

@темы: francaise, н, 20

---

[Lika_k]

Бернар Варгафтиг
Можжевеловые ветки
Две одну придумал я

Вот пятно простого слова
Где-то тут твое жилище

Я ведь брат на этой ветке
Той что мчится прочь по крыше

Приближаешься все знаки
Слиты в горечь и в тоску

В запах здесь тобой забытый
В птичий клюв с твоим дыханьем

Пер. Алексея Парина

@темы: francaise, 20, в, 21

---

[Lika_k]

Николай Гумилев
Застонал я от сна дурного
И проснулся, тяжко скорбя.
Снилось мне — ты любишь другого,
И что он обидел тебя.

Я бежал от моей постели,
Как убийца от плахи своей,
И смотрел, как тускло блестели
Фонари глазами зверей.

Ах, наверно таким бездомным
Не блуждал ни один человек
В эту ночь по улицам темным,
Как по руслам высохших рек.

Вот стою перед дверью твоею,
Не дано мне иного пути,
Хоть и знаю, что не посмею
Никогда в эту дверь войти.

Он обидел тебя, я знаю,
Хоть и было это лишь сном,
Но я все-таки умираю
Пред твоим закрытым окном.

@темы: 20, gumilev, nokolai, г (rus), russian

---

[Lika_k]

Анри де Ренье
Путник
О, путник, прибывший из той страны, где строго
Вознесся кипарис и вьет узор лоза,
Останови свой шаг у моего порога
И, руку протянув, взгляни в мои глаза.

Садись сюда, к огню. В твоем плаще широком –
Дыхание ветров и солнцем полных вод
Как, будто ты идешь в скитаньи одиноком,
И жест твоих бесед твердит одно: вперед.

Ах, сам в былые дни пленялся вдохновеньем:
Идти, идти и петь на встречу ярких дней,
И жил я в те года прекрасным опьяненьем
Свободной юности, зовущей в даль морей.

Теперь, когда мой век мне тяжко лег на плечи,
Вплел седину в виски, привесил груз к ногам,
Я молча слушаю восторженные речи,
И, кажется – домой я возвратился сам.

О, власть мечты! Я вновь вяжу ремни сандалий,
И посох мой звенит кремнистою тропой,
И вновь лазурные открылись сердцу дали,
Трепещет кипарис и дышит лавр живой.

Река, царица вод, на луговом просторе
Под солнцем чешую извилисто кладет
И, дельту расщепив, свободно входит в море,
Чтоб слить в густую синь лазурь и небосвод.

За пенною дугой лазурного залива
Маяк и волнорез, и суетливый порт.
Как спрут тысячерук, огромный и счастливый,
Здесь город на груди покатых гор простерт.

На улицах, в порту, где бродит приключенье,
Найду ли я ключи к Воротам на Восток?
Иль, море позабыв, горячие каменья
Услышу под ступней, как ветер одинок?

Но пусть глазам моим дарит очарованье
Лишь ты, мечте моей сужденная страна.
Все счастье дальних стран слито в твоем дыханьи,
Эллада, древний Рим и наши времена.

И меру эллинов, и Рима шаг упорный
Ты воплотил в себе, и замкнут, и широк –
Прованс, страна моя, морской, равнинный, горный,
Где ключ – всегда фонтан, ручей – всегда поток!

Ты, путник дорогой, мне возвративший внове
Горячий отсвет дней, которых больше нет,
Все те ж они, скажи, мечта моей любови,
Увижу ли я их, стремясь тебе вослед?

Скажи, никто не стер кощунственно и жадно
Душистой той страны, приюта аонид,
Где нет у ветра слез, где влага рек прохладна,
Где все полно огня, все блещет и горит?

Пусть все ведут к ней путь в дни юности кипящей,
Как это делал я, как сделает другой,
Как сам ты уходил, неся в душе слепящий
И вечный отблеск дня долины голубой.

Сочтем обычаем, священным нам отныне,
Стук палки по камням извилистых дорог,
Чтоб путник Франции дыханием латыни
Наполнить грудь свою в родном Провансе мог!
Сб. "Flamma tenax", 1928
Пер. Вс. Рождественского

@темы: francaise, 20, 19, regnier, henri de, р (rus)

---

[Lika_k]

Анри де Ренье
Довольно мне было тростинки одной,
Чтобы трава на лугу
Задрожала, верхушки склоняя,
Вместе с нежными ивами
И певучей водой ключевой;
Довольно мне было тростинки одной,
Чтоб запела чащоба лесная.

Это слышали те, что шли
Ввечеру, порою раздумий,
В звуках ветра и в тишине,
Вблизи и вдали,
Ясно слышали или едва...
Любой, кто идет во власти раздумий,
Внемлет и вечно будет внимать
В душевной своей глубине
Тому, что в тот миг запело.

Тростинки одной
Довольно мне было, чтобы, за мной
У ключа, в чьей влаге когда-то,
Скорбью объята,
Лик свой строгий любовь
Отразила, рыдая,
Плакали те, что мимо идут,
Дрожала вода, трепетала трава и слышался ветра гул;
Я в тростинку подул –
И запела чащоба лесная.
(Сб. "Игры поселян и богов", 1897)
Пер. Вл. Рогова

@темы: francaise, 19, regnier, henri de, р (rus)

---

[Lika_k]

Анри де Ренье
Желание
Когда бы мог себе я выбрать век достойный.
Носил бы я тюрбан, был важен, дряхл и сед
И вел бы дни свои, следя за тенью стройной,
Что бросил кипарис иль белый минарет.

В мечети мраморной, где с именем Аллаха
На гладких изразцах переплелся кизил,
К лампадам гаснущим я б поднял взор без страха
И ждал, пока меня не кликнет Азраил;

У голубой струи прозрачного бассейна
Свершал бы я намаз, как правой веры сын,
К мозаике ковра припав благоговейно,
Как только в час зари заплачет муэдзин;

Средь звездной тишины, вдоль Золотого Рога
Скользил бы мой каик, таинственен и тих;
И лучшая жена, закутанная строго,
Дарила б только мне сиянье звезд своих.

Так жил бы я в саду у тихого фонтана.
Вдыхая свежесть роз и запах табака.
Под властью старого и мудрого Султана,
Чьим звучным именем наполнены века.

И в тесноте могил, где льет луна, сиянье,
Где темный кипарис в бассейне отражен,
Мне б пели соловьи, а горлиц воркованье
Баюкало бы мой невозмутимый сон.

Ах, что вся эта жизнь, когда воображенье
Мне может подарить желанный час, страну,
Где всё, чем грезил я, встает в одно мгновенье
Подобно яркому и сбывшемуся сну!

И сквозь чужой Стамбул, сквозь пыльный сад Босфора,
Вновь мусульманских стран мне слышится привет,
Где движут тень свою, достойно и нескоро,
Полночный кипарис и лунный минарет!
(Сб. "Крылатая сандалия", 1907 )
Пер. Вс. Рождественского

@темы: francaise, 20, 19, regnier, henri de, р (rus)

---

[Lika_k]

Стейн Мерен
Лицо старой дамы
Где-то далеко: голоса, свет
Стерлись воспоминанья, канула
жизнь-и вдруг всплывает
блеклая под перепонками плоти и зеркала
Все прозрачней, прозрачней лицо,
словно встала она в оглушительный света поток
и прислушивается к шуму

Там в лабиринте подземных чувств
бежит запыхавшаяся девочка,
к летнему свету бежит... Глянь-ка, вон там
она заглянула через приоткрытую дверь
музыка, возгласы, смех, господи, это
весна, весна, сундуки с приданым проветривают
платья нарядныые, кольца и бусы по всему полу

Очумелая, не отрешившись от грез, лету она
велит задержаться
муж и ребенок как шквал проносятся сквозь
нее,
обрушивается лавина забот,

их лица разбрызгивают лучи
Это лиц такое знакомое: это ее черты,
знает она,что путь предстоит ему долгий -
путь во всех направлениях дорогой потомства

Вот она, от всего отрешвшись, идет
последнюю часть пути...Одна-одинешенька
Пер. И.Бочкаревой

@темы: scandinavian, norsk, м, 20

---

[Lika_k]

Мишель Деги (1930-)
Не нужно счета дней
Построим вереницей поющих арестантов
Деревья по холмам молитв
Офелия сквозь плотоход эпохи
Цепь ассонансов смысл ведущих к залежам стиха

Но как нам ключ назвать которым задан тон?
Поэзия сродни любви все ставит нА кон ради знаков
Пер. Вадима Козового

@темы: francaise, д, 20, 21

---

[Lika_k]

Андре Бьерке (1918-1985)
Тон и стекло
Власти звуков нет предела.
Прозвучит особый тон -
И стекло,что было цело,
Превратит в осколки он.

Многолик регистр вселенной -
Ты же от простого "ля"
Разбиваешься мгновенно,
Как бокал хрусталя.

Боль потери,угасанье,
Счастье скрылось на века...
Кто была она? Касанье
К струнам легкого смычка.

Вдребезги стекло.Что толку
Звук бранить? И в нем ли зло?
Все мы друг для друга только
Либо тон,либо стекло.
Пер. Елены Аксельрод

@темы: scandinavian, norsk, б, 20

---

[Lika_k]

Жак Рубо (1932-)
Тенцона
ах, Гвидо, время их не два ль в одном
"снег белый пал без ветра наконец
был воздух тих когда заря слетела
величье жен и праведных сердец"

время как песнею неомертвелой
исходит от тебя, мгновеньем чуда
"любовь откуда кто ее творец
и мощь и сласть и смерть ее откуда"

в ином что гнило то исчезло в мари
любовь Мандетты и любовь Джованны
их губы их наряды их меха

глаза их были сини ль серы кари
что за слова цветы их волновали
что за могилы разве кто расскажет?
Пер. Алексея Парина

@темы: francaise, 20, 21, р (rus)

---

[Lika_k]

Siegfried Sassoon
Everyone Sang
Everyone suddenly burst out singing;
And I was filled with such delight
As prisoned birds must find in freedom,
Winging wildly across the white
Orchards and dark-green fields; on—on—and out of sight.

Everyone’s voice was suddenly lifted;
And beauty came like the setting sun:
My heart was shaken with tears; and horror
Drifted away … O, but Everyone
Was a bird; and the song was wordless; the singing will never be done.

@темы: s, 20, english-british

---

[Lika_k]

Sylvia Plath
Event
How the elements solidify! —-
The moonlight, that chalk cliff
In whose rift we lie

Back to back. I here an owl cry
From its cold indigo.
Intolerable vowels enter my heart.

The child in the white crib revolves and sighs,
Opens its mouth now, demanding.
His little face is carved in pained, red wood.

Then there are the stars - ineradicable, hard.
One touch : it burns and sickens.
I cannot see your eyes.

Where apple bloom ices the night
I walk in a ring,
A groove of old faults, deep and bitter.

Love cannot come here.
A black gap discloses itself.
On the opposite lip

A small white soul is waving, a small white maggot.
My limbs, also, have left me.
Who has dismembered us?

The dark is melting. We touch like cripples.

@темы: p, 20, english-american, plath, sylvia

---

[Lika_k]

Dylan Thomas
A Winter's Tale
It is a winter's tale
That the snow blind twilight ferries over the lakes
And floating fields from the farm in the cup of the vales,
Gliding windless through the hand folded flakes,
The pale breath of cattle at the stealthy sail,

And the stars falling cold,
And the smell of hay in the snow, and the far owl
Warning among the folds, and the frozen hold
Flocked with the sheep white smoke of the farm house cowl
In the river wended vales where the tale was told.

Once when the world turned old
On a star of faith pure as the drifting bread,
As the food and flames of the snow, a man unrolled
The scrolls of fire that burned in his heart and head,
Torn and alone in a farm house in a fold

Of fields. And burning then
In his firelit island ringed by the winged snow
And the dung hills white as wool and the hen
Roosts sleeping chill till the flame of the cock crow
Combs through the mantled yards and the morning men

Stumble out with their spades,
The cattle stirring, the mousing cat stepping shy,
The puffed birds hopping and hunting, the milkmaids
Gentle in their clogs over the fallen sky,
And all the woken farm at its white trades,

He knelt, he wept, he prayed,
By the spit and the black pot in the log bright light
And the cup and the cut bread in the dancing shade,
In the muffled house, in the quick of night,
At the point of love, forsaken and afraid.

He knelt on the cold stones,
He wept form the crest of grief, he prayed to the veiled sky
May his hunger go howling on bare white bones
Past the statues of the stables and the sky roofed sties
And the duck pond glass and the blinding byres alone

Into the home of prayers
And fires where he should prowl down the cloud
Of his snow blind love and rush in the white lairs.
His naked need struck him howling and bowed
Though no sound flowed down the hand folded air

But only the wind strung
Hunger of birds in the fields of the bread of water, tossed
In high corn and the harvest melting on their tongues.
And his nameless need bound him burning and lost
When cold as snow he should run the wended vales among

The rivers mouthed in night,
And drown in the drifts of his need, and lie curled caught
In the always desiring centre of the white
Inhuman cradle and the bride bed forever sought
By the believer lost and the hurled outcast of light.

Deliver him, he cried,
By losing him all in love, and cast his need
Alone and naked in the engulfing bride,
Never to flourish in the fields of the white seed
Or flower under the time dying flesh astride.

Listen. The minstrels sing
In the departed villages. The nightingale,
Dust in the buried wood, flies on the grains of her wings
And spells on the winds of the dead his winter's tale.
The voice of the dust of water from the withered spring

Is telling. The wizened
Stream with bells and baying water bounds. The dew rings
On the gristed leaves and the long gone glistening
Parish of snow. The carved mouths in the rock are wind swept strings.
Time sings through the intricately dead snow drop. Listen.

It was a hand or sound
In the long ago land that glided the dark door wide
And there outside on the bread of the ground
A she bird rose and rayed like a burning bride.
A she bird dawned, and her breast with snow and scarlet downed.

Look. And the dancers move
On the departed, snow bushed green, wanton in moon light
As a dust of pigeons. Exulting, the grave hooved
Horses, centaur dead, turn and tread the drenched white
Paddocks in the farms of birds. The dead oak walks for love.

The carved limbs in the rock
Leap, as to trumpets. Calligraphy of the old
Leaves is dancing. Lines of age on the stones weave in a flock.
And the harp shaped voice of the water's dust plucks in a fold
Of fields. For love, the long ago she bird rises. Look.

And the wild wings were raised
Above her folded head, and the soft feathered voice
Was flying through the house as though the she bird praised
And all the elements of the slow fall rejoiced
That a man knelt alone in the cup of the vales,

In the mantle and calm,
By the spit and the black pot in the log bright light.
And the sky of birds in the plumed voice charmed
Him up and he ran like a wind after the kindling flight
Past the blind barns and byres of the windless farm.

In the poles of the year
When black birds died like priests in the cloaked hedge row
And over the cloth of counties the far hills rode near,
Under the one leaved trees ran a scarecrow of snow
And fast through the drifts of the thickets antlered like deer,

Rags and prayers down the knee-
Deep hillocks and loud on the numbed lakes,
All night lost and long wading in the wake of the she-
Bird through the times and lands and tribes of the slow flakes.
Listen and look where she sails the goose plucked sea,

The sky, the bird, the bride,
The cloud, the need, the planted stars, the joy beyond
The fields of seed and the time dying flesh astride,
The heavens, the heaven, the grave, the burning font.
In the far ago land the door of his death glided wide,

And the bird descended.
On a bread white hill over the cupped farm
And the lakes and floating fields and the river wended
Vales where he prayed to come to the last harm
And the home of prayers and fires, the tale ended.

The dancing perishes
On the white, no longer growing green, and, minstrel dead,
The singing breaks in the snow shoed villages of wishes
That once cut the figures of birds on the deep bread
And over the glazed lakes skated the shapes of fishes

Flying. The rite is shorn
Of nightingale and centaur dead horse. The springs wither
Back. Lines of age sleep on the stones till trumpeting dawn.
Exultation lies down. Time buries the spring weather
That belled and bounded with the fossil and the dew reborn.

For the bird lay bedded
In a choir of wings, as though she slept or died,
And the wings glided wide and he was hymned and wedded,
And through the thighs of the engulfing bride,
The woman breasted and the heaven headed

Bird, he was brought low,
Burning in the bride bed of love, in the whirl-
Pool at the wanting centre, in the folds
Of paradise, in the spun bud of the world.
And she rose with him flowering in her melting snow.

@темы: t, 20, english-british, thomas, dylan

---

[Lika_k]

Ingeborg Bachmann
Anrufung des großen Bären
Von einem Land, einem Fluß und den Seen
I


Ингеборг Бахман (1925-1973)
Об одной стране, об одной реке и о многих озерах
I
Следы того, кто шёл изведать ужас,
шёл от страны, потока и озёр
подсчитываю, ибо их завьюжит,
Бог ведает, в какой умчит простор.

Я числю все этапы одиссеи,
что всем иным скитаниям сродни, –
но странник знает: близ отар овечьих
недвижно волчьих глаз горят огни.

Он навсегда с волной покончил счёты,
которая пророчила беду,
над морем колыбель его качая, –
но всё же видел он свою звезду.

Он шёл, впивая зрением и кожей
шмелиный звон и всплески птичьих крыл,
воскресный день был всех ему дороже,
любой ушедший день – воскресным был.

Он тяжко шёл просёлочной дорогой,
на магистраль не выйдя никогда,
он шёл к озёрам, и их первичной глади,
где отвечала возгласам вода.

Но семь камней семью хлебами стали;
Он шел сквозь ночь, сомненьями томим,
лишь осыпая на дорогу крошки,
для тех, кто сгинул, следуя за ним.

Опомнись! Ты бывал уже повсюду:
на родину вернись при свете дня.
О время, ты, которому не время!..
Забытое – тревожит вновь меня!..

II
Колодец. Авансцена воскрешенья,
обязан пастор проповедь прочесть.
Курить нельзя, – грядущего спасенья
достойны Тело, и Добро, и Честь.

Стоит река, ракиты отражая,
и “скипетры” цветут, ломясь в сады, –
уже на стол обед обильный подан,
и час молитв окончен для еды.

Дела отложены; грядут, чаруя,
часы послеобеденного сна, –
легко звенит начищенная сбруя:
лошадка нынче не утомлена.

Хозяева лежат в покоях душных,
в руке – Писанье, на устах – печать;
их сыновья, к работницам, как ливень
сходя, готовы сыновей зачать.

Утолены желание и грёза,
тишь паутиной виснет по двору,
и окна дышат запахом навоза,
плывущим от околиц ввечеру.

Вот сумерки: шумят, хохочут где-то;
как роза, облетает тишина,
безумит ветер красные корсеты,
и кошки пробуждаются от сна.

В туман уходят по двое, и тени
скользят с холмов недальних по стране,
и, землю обхватив, стерильный месяц
проводит с нею ночь наедине.

III
У скал – руину каменного замка
ещё пока уберегла судьба,
над аркою ворот сжимает коршун
тяжёлый щит державного герба.

Там трое мёртвых есть за бастионом:
один власами овевает рвы,
другой швыряет бешено каменья,
ещё у одного – две головы.

Кого коснется долгий чёрный волос –
убийцей станет; возожжет вражда
пожар по их приказу – и погибнешь
ещё до песни чёрного дрозда.

Босые духи бродят в зубьях башен,
в темницах – тени: жертвы, палачи.
Автографы туристы оставляют,
но имена скрываются в ночи.

Однако трое втайне строят планы:
когда ледник в предел отступит свой,
поставить насыпь над грядой моренной,
пробить туннель сквозь камень меловой.

Постройка замка – в прошлом: мир подлунный
в те годы был еще горяч и юн,
был высший низшим, но и низший высшим.
Над синей трещиной висит валун.

Мечту пески времён заносят снова,
грядущее по-прежнему старо.
И всё же на околыш ты приколешь
альпийской птицы белое перо.

IV
В других одеждах жили мы когда-то:
я – в хорьих шкурках, в мехе лисьем – ты.
Ещё дотоле – жили мы в Тибете
как мраморные снежные цветы.

Стояли мы без времени, без света,
кристаллами, – но в снеговой пыли,
ответствуя ознобу жизни внешней;
при первой же возможности – цвели.

Мы шли сквозь чудо, новые одежды
на смену старым покрывали нас,
мы пили соки каждой новой почвы
И знали, что приходит светлый час.

Храбры мы становились, как дельфины
как пух, легки, текучи, как вода,
Мы были то мертвы, то снова живы,
(но не были свободны никогда!)

Мы расцветали в каждом новом теле,
сулил нам счастье каждый новый плод.
(Но о тебе с тобой не говорила
я, ибо камень птицу не поймёт).

Меня любил ты. Я любила тоже
прижаться телом к телу твоему,
и ночь тебе отдать, не вопрошая.
(Нет, ты не любишь! Зренье ни к чему).

И мы вошли в страну, отныне нашу,
судьбу связавши с ней и разделя.
Твои ладони раковиной были,
в которой умещалась вся земля.

Откуда же границы вдруг возникли
кто проволокой окружил леса?
По дну ручья запальный шнур протянут,
из чащи взрывом изгнана лиса.

Кто знает, что в горах они искали?
Слова? Но их не выдадут уста,
они прекрасны на любом наречье,
их погубить не сможет немота.

Хлеб разделён у пункта пропускного, –
лишь два шага – и ты уже вдали:
граница жёстко лечит ностальгию
пригоршней неба и комком земли.

Все это прежде было, в Вавилоне:
на твой вопрос певучий – мой ответ
звучал гортанно, – пусть конец раздору
сулил пророк, покинув Назарет.

Подавши знак – внимай ответным знакам,
отыскивай предметам имена;
едва ли снег – всего лишь прах небесный,
снег это в той же мере тишина.

Раздельность наша – общее несчастье,
вдоль воздуха начертанный разрез.
Листвы предел и воздуха границу
стирает ветер на шатре небес.

Границы между нами исчезают,
пускай в словах ещё живут пока –
но всякому воздастся по заслугам,
когда придёт по родине тоска.

VI
Ножи с утра поют, прильнув к точилу,
забой скота: утеха велика,
и ветер гладит заскорузлый фартук
готового к работе мясника.

Верёвка стянута – язык наружу,
спадают хлопья пены с бычьих морд,
сосед готовит соль, душистый перец,
уж он-то видит: туша – высший сорт.

Примета есть, что мертвецы легчают.
Здесь жизни жизнь всерьёз и не впервой
– кто ныне взвешен, тот не защитится! –
решительный удар наносит свой.

И тотчас же, до трапезы дорвавшись,
к кровавым лужам припадают псы,
покуда те не станут чёрной коркой
в ближайшие вечерние часы.

И кровь тогда твои окрасит щёки,
твой первый стыд, и мысли о судьбе:
кровавый ливер ясно повествует
о будущем твоем – тебе, тебе.

Вот вырезка, вот кости мозговые,
а вот ты сам: у вас удел один.
Одежду предков на забытой прялке
затягивают нити паутин.

Глаза возводишь – прочь уходят годы,
тускнеют быстро юных лиц черты,
стоят в веночках из цветов поддельных
над бойней деревянные кресты.

VII
С утра под праздник вся семья помылась,
дом выскоблен снаружи и внутри,
и от соломинок в руках детишек
блестящие взлетают пузыри.

Село танцует: веселятся маски,
наряжены пшеничные снопы
в знак завершенья сбора урожая,
и музыка плывет поверх толпы.

Гармоника губная дудке вторит.
Ночь, как топор, обрушится вот-вот.
Горбун даёт свой горб на счастье тронуть
любому, и мечтает идиот.

Горит костёр, труды и дни венчая:
и семена, и искры сообща
взлетают к звёздам, к месяцу – с надеждой,
вознагражденья в небесах ища.

А в ельнике – стрельба; шальная пуля
свистит, кому-то череп раскроя,
и этот кто-то падает, и тело
в себя приемлет рыхлая хвоя.

Прощальный танец и жандармов топот
окутаны густеющею тьмой,
и скорбно через поросль можжевела
бредёт последний пьяница домой.

Во мраке жутко плещутся гирлянды,
бумажный шорох длится без конца,
по опустевшим лавкам бродит ветер
и шелестит обёрткой леденца.

VIII
Не выдумала ль я озёра эти
и реку! С горным кряжем – кто знаком?
Идущий семимильными шагами
возьмёт ли карлика проводником?

Ты хочешь знать и материк, и адрес?
Возьми упряжку лучшую свою,
но, даже целый свет в слезах объехав,
ты в этом не окажешься краю.

Так что зовёт нас, в жилах ужас множа,
когда цветы цветут со всех сторон?
Кровь тишиной наполнена – но грозно
грохочет погребальный перезвон.

Что нам слепые окна сёл забытых,
парша, овчина, выдел старику?
Нам всё, что чуждо, повстречать вплотную
ещё придётся на своём веку.

Что нам ночные лошади и волки,
огонь в горах и рога трубный глас?
Мы шли к иным, совсем несхожим целям,
совсем иное убивало нас.

И нам в конце концов, какое дело
до звёзд, до багровеющей луны?
Покуда страны рушатся и гибнут,
мы, как мечта, в себя обращены.

Закон, порядок – есть ли в самом деле?
И лист, и камень – в чьей найдём руке?
Они сокрыты просто в нашей жизни
и в языке...)

IX
Вот брат идет, боярышникоокий,
в руках – птенцы: изловлены живьём.
Вот чёрный дрозд летит, шныряя рядом,
и стадо к дому гонит с ним вдвоём.

Он вьёт гнездо когда и где захочет,
ему ничто в пути не тяжело,
без разрешенья заночует в стойле
и скакуна присмотрит под седло.

Он клюв опустит в розовое масло,
в его глазах порозовеет свет.
Он запоёт, послушный счастью жизни,
Взметнувши в ночь пушистый силуэт.

“Так спой же, птица, спой о днях далёких!”
“Немного обожди – и я спою”.
“Запой, запой, сотки ковёр из песен,
И улетим на нём в страну твою.

Используй миг, когда рокочут пчелы,
Мир ангельский теперь открыт для глаз”.
“Спою, спою! Но время на исходе.
Засни! Уже настал вечерний час”.

В долблёных тыквах свечки замерцали,
слуга с кнутом выходит – и тогда
внезапно, злобно настигает гибель
уже запеть готового дрозда.

Трепещущую плоть проколют вилы,
и будут крылья срезаны косой,
у спящего меж тем – до пробужденья
зальётся сердце розовой росой.

Х
В стране стрекоз, в стране озёр глубоких,
где годы исчерпались и ушли,
он призовёт явиться дух рассвета
и лишь потом отыдет от земли.

Он выкупает в травах взор прощальный,
затем, готовясь к позднему пути,
захочет он – и сможет невозбранно
гармонику и сердце унести.

Сбродилось в бочках яблочное сусло,
и ласточки летят на юг, спеша.
Осенний тост – за караваны птичьи,
за то, что далью пленена душа.

Закрыв часовню, мельницу и кузню,
минуя кукурузные поля,
он прочь идёт, початки обивая –
уже почти в разлуке с ним земля.

Клянутся братья и клянутся сестры,
что с ним союз навеки сохранят,
венок с волос репейный каждый снимет,
уставя в землю пристыжённый взгляд.

Вот птичьи гнёзда опадают с веток,
огонь в листве уже своё берёт,
и ангел-бортник безнадёжно поздно
разламывает в синем улье сот.

О ангельская тишь осенних нитей,
покоя беспредельного наплыв –
где, скованный невидимою цепью,
стоишь, у входа в лабиринт застыв.
пер. Евгений Витковский.

см. дальше

Ingeborg Bachmann
The Collected Poems
Invocation of the Great Bear
Of a Land, a River and Lakes
I
Left behind by one who wished to learn to dread
in Leaving the land of his birth, a river and lakes,
it's footprints that I count, a breath's own cloud,
which later, as God wills, the wind will take.

Count up, and stop — finding they're much the same.
Each journey has its twin, as well as each destiny.
For, in fact, he learned that beside the grazing lambs
the wolves already stand, eyes fixed and starry.

In waves he felt his destiny was written
before it pulled him out into sorrow's lake;
as the wave sprang up, his cradle was aswim,
his star looked on through veils at the baby awake.



transl. by Peter Filkins

@темы: б, links, 20, deutsche-oesterreichisch, bachmann, ingeborg

---

[Lika_k]

Ingeborg Bachmann (1926-1973)
Anrufung des großen Bären
Das Spiel ist aus
Mein lieber Bruder, wann bauen wir uns ein Floß
und fahren den Himmel hinunter?
Mein lieber Bruder, bald ist die Fracht zu groß
und wir gehen unter.

Mein lieber Bruder, wir zeichnen aufs Papier
viele Länder und Schienen.
Gib acht, vor den schwarzen Linien hier
fliegst du hoch mit den Minen.

Mein lieber Bruder, dann will ich an den Pfahl
gebunden sein und schreien.
Doch du reitest schon aus dem Totental
und wir fliehen zu zweien.

Wach im Zigeunerlager und wach im Wüstenzelt,
es rinnt uns der Sand aus den Haaren,
dein und mein Alter und das Alter der Welt
mißt man nicht mit den Jahren.

Laß dich von listigen Raben, von klebriger Spinnenhand
und der Feder im Strauch nicht betrügen,
iß und trink auch nicht im Schlaraffenland,
es schäumt Schein in den Pfannen und Krügen.

Nur wer an der goldenen Brücke für die Karfunkelfee
das Wort noch weiß, hat gewonnen.
Ich muß dir sagen, es ist mit dem letzten Schnee
im Garten zerronnen.

Von vielen, vielen Steinen sind unsre Füße so wund.
Einer heilt. Mit dem wollen wir springen,
bis der Kinderkönig, mit dem Schlüssel zu seinem Reich
im Mund
uns holt, und wir werden singen:

Es ist eine schöne Zeit, wenn der Dattelkern keimt!
Jeder, der fällt, hat Flügel.
Roter Fingerhut ist’s, der den Armen das Leichentuch
säumt,
und dein Herzblatt sinkt auf mein Siegel.

Wir müssen schlafen gehn, Liebster, das Spiel ist aus.
Auf Zehenspitzen. Die weißen Hemden bauschen.
Vater und Mutter sagen, es geistert im Haus,
wenn wir den Atem tauschen.

Ингеборг Бахман
Кончена игра
Дорогой мой брат, не построить ли плот,
не пуститься ли по небосводу?
Дорогой мой брат, будет скверным исход:
оба уйдем под воду.

Дорогой мой брат, мы рисуем пути,
выбираем на картах страны.
Осторожней, грифелем не зачерти
параллели, меридианы.

Дорогой мой брат, я хочу у столба
кричать о своем бесчестье.
Но из смертной долины тебя судьба
выводит со мною вместе.

В кущи ли, в табор ли мы забрели,
от песка на зубах – досада.
Возраст мой, и твой, и возраст земли
исчислять годами не надо.

Не бойся ни клейких паучьих цепей,
ни пугал, что делают люди.
В Шлараффии не ешь и не пей –
там одна лишь пена в посуде.

Победит – кто возле златого моста
скажет фее заветное слово, –
но боюсь, что сокровищница пуста,
оно не отыщется снова.

Наши ноги изранены сотней путей,
оттолкнемся одной – и допрыгнем
до короля в королевстве детей
и его на игру подвигнем!

Финик взойдет, отрастут крыла,
нет на свете прекрасней вести!
… Для савана – красный наперсток, игла.
Крыты бубнами крести.

Игра окончена, дело с концом.
Спать пора. Заколочена крышка.
В доме видят призраков мать с отцом,
если у нас передышка.
пер. Н Мальцевой
пер. Евг. Витковский


Ingeborg Bachmann
The Collected Poems
Invocation of the Great Bear
The Game is Over
My dearest brother, when will we build a raft
and sail down through the sky?
My dearest brother, the weight's too much for our craft
and we will sink and die.

My dearest brother, we sketch out on paper
countries and railway lines.
Watch out, close to the set of tracks right here
you'll be blown high mines.

My dearest brother, to a stake I want to be tied,
raising then a cry.
But out of the valley of death you choose to ride,
and off together we fly.

Awake in the gypsy camp and the desert tent,
the sand runs of our hair;
your age, my age, and the age of the planet
in years can have no measure.

Don't be fooled by the spider, the clever raven,
or in a bush, by the feather;
however, don't eat and drink inside a fool's haven,
lies foam in skillets and pitchers.

On the golden bridge, only he who might know
the troll's secret word can win.
I'm sorry to say, along with our last snow,
it melted in the garden.

From many stones our feet are sore. One can heal.
Let's hop to the fairytale king,
for it's in his mouth that the castle key's sealed,
and he'll lead us away to sing:

It is happy time when the date pit sprouts!
Everyone who falls has wings.
Red foxglove is what hems the poor's shrouds,
and your bud is sealed in my ring.

We must go to sleep, my dearest, the game is over.
Off in tiptoe. Our nightshirts billowing white.
The house is always haunted, say Father and Mother,
when we exchange breaths at night.

transl. by Peter Filkins

@темы: б, b, links, 20, deutsche-oesterreichisch, bachmann, ingeborg

---

[Lika_k]

Fiona Macleod
The Sorrow of Delight
Till death be filled with darkness
And life be filled with light,
The sorrow of ancient sorrows
Shall be the Sorrow of Night:
But then the sorrow of sorrows
Shall be the Sorrow of Delight.

Heart's-joy must fade with sorrow,
For both are sprung from clay:
But the joy that is one with Sorrow,
Treads an immortal way:
Each hath in fee To-morrow,
And their soul is Yesterday.

Joy that is clothed with shadow
Is the joy that is not dead:
For the joy that is clothed with the rainbow
Shall with the bow be sped:
Where the Sun spends his fires is she,
And where the Stars are led.
(Lira Celtica)

@темы: links, m, 19, celtic themes, english-british, english-british-scottish

---

[Lika_k]

Thomas Campbell (1777-1844)
A Thought Suggested by the New Year
THE more we live, more brief appear
Our life's succeeding stages :
A day to childhood seems a year,
And years like passing ages.

The gladsome current of our youth,
Ere passion yet disorders,
Steals lingering like a river smooth
Along its grassy borders.

But as the care-worn cheek grows wan,
And sorrow's shafts fly thicker,
Ye stars, that measure life to man,
Why seem your courses quicker ?

When joys have lost their bloom and breath,
And life itself is vapid,
Why, as we reach the Falls of Death
Feel we its tide more rapid ?

It may be strange; yet who would change
Time's course to slower speeding
When one by one our friends have gone,
And left our bosoms bleeding ?

Heaven gives our years of fading strength
Indemnifying fleetness ;
And those of youth, a seeming length,
Proportion'd to their sweetness.

@темы: c, 19, english-british